Анна, как всегда, твердо знала, что правильно, а что нет, и готова была настоять на своем. Она была вся как деревянная, и бледная от гнева и страха, и очень нервничала, и вся дрожала внутри, как всегда перед хорошей дракой.
Миссис Лентман была веселая и милая в тот момент, когда вошла в кухню; Анна была как деревянная, и очень бледная, и хранила гробовое молчание.
— Анна, мы сто лет тебя не видели, — начала миссис Лентман, самым что ни на есть сердечным тоном. — Я уже начала беспокоиться, не заболела ли ты. Господи, ну и жара же сегодня! Пойдем в гостиную, Анна, а Джулия сделает нам чаю со льдом.
Анна последовала за миссис Лентман в другую комнату, все в том же гробовом молчании, а, зайдя туда, отказалась от предложенного стула.
Как то всегда бывало с Анной, когда самые важные слова, в конце концов, выговаривались, они всегда выходили очень короткими и резкими. Ей вдруг стало трудно дышать и каждое слово приходилось как будто выдергивать из себя.
— Миссис Лентман, я надеюсь, что Джулия сказала мне неправду насчет того, что вы взяли в дом ребенка этой Лили. Когда Джулия сказала мне об этом, я сказала, что она сошла с ума, и пусть перестанет молоть всякую чушь.
Стоило Анне разойтись по-настоящему, и дышать ей становилось трудно, и каждое слово приходилось как будто выдергивать из себя. У миссис Лентман глубокие чувства, наоборот, делали дыхание глубоким и размеренным, и слова от этого выговаривались медленней, приятнее и легче обычного.
— Ну что ты, Анна, — начала она, — как ты не поймешь, Лили просто не могла себе позволить этого ребенка, она ведь сейчас работает у Бишопов, а он у нас такой умница, и совершенно чудесный, а ты же знаешь, как я люблю малышей, вот я и подумала, что и Джулии, и Вилли это пойдет только на пользу, если у них появится маленький братик. Ты сама знаешь, как Джулии нравится возиться с малышами, а мне приходится надолго уходить из дому, а Вилли, он все равно, как ни кинь, целыми днями на улице носится, так что и Джулии будет какая-никакая компания, вот ты же сама все время говоришь мне, Анна, что Джулии на улице делать нечего, а малыш как раз и будет — замечательное средство удержать ее дома.
Анна с каждой минутой становилась все бледнее от негодования и гнева.
— Миссис Лентман, я не вижу, какой может выйти прок от того, что вы возьмете в дом еще одного ребенка, когда вы не в состоянии справиться даже с теми двумя, которые у вас уже есть, с Джулией и с Вилли. Вот, к примеру, Джулия, ей же слова никто не скажет насчет того, как и что нужно делать, если только меня нету рядом, а кто теперь ее станет учить, как обращаться с ребенком? Она и понятия не имеет, как нужно ухаживать за детьми, а вас целыми днями нет дома, и у вас на своих-то детей вечно времени не хватает, так вы еще чужих вздумали в дом брать. Я, конечно, знала, миссис Лентман, что вы женщина безалаберная, но такого я даже от вас не ожидала. Нет, миссис Лентман, вы просто не имеете права брать в дом чужих детей, когда у вас двое собственных, которые постоянно предоставлены сами себе, и вы же сами знаете, что денег у вас вечно не хватает, и вы в этом вопросе человек беспечный и все время их тратите, а Джулия и Вильям скоро будут совсем большие. Нехорошо с вашей стороны, миссис Лентман, так поступать.
Это с ее стороны, конечно, было уже слишком. Анна никогда раньше не высказывала своей подруге всего, что накопилось у нее на душе. И теперь миссис Лентман просто не могла себе позволить по-настоящему услышать все то, что сказала ей Анна. Если бы она по-настоящему поняла смысл всего сказанного, ей просто-напросто пришлось бы отказать Анне от дома, но Анна ей нравилась, и она привыкла рассчитывать на ее сбережения и на ее поддержку. И к тому же миссис Лентман вообще не принимала в свой адрес каких бы то ни было неприятных слов. Она слишком привыкла разбрасываться, чтобы всерьез почувствовать, что ее по-настоящему задели.
И сейчас она предпочла понять все это таким образом, который позволил ей с легкостью сказать:
— Да брось ты, Анна, если каждую минуту смотреть за тем, что делают дети, просто с ума сойдешь. Джулия и Вильям — славные дети, и играют они с самыми приличными детьми во всей округе. Если бы, скажем, у тебя были свои собственные дети, Анна, ты бы поняла, что нет ничего страшного в том, что они иногда бывают предоставлены сами себе, а Джулии так понравился этот малыш, и он такая душка, и было бы просто жестоко отправлять его в приют, согласись, Анна, ведь ты же сама так любишь детей, и столько всего хорошего сделала нашему Вилли. Нет, Анна, в самом деле, проще простого сказать, что я должна отправить этого бедняжку, этого милого мальчика в приют, когда по сути дела я вполне могу оставить его у себя, но, знаешь, Анна, ты сама ведь ни за что бы так не сделала, ты же сама знаешь, что не сделала бы, Анна, хотя и выговариваешь мне за это сейчас. О, господи, какая же нынче жара, что ты там возишься столько времени с этим чаем, а, Джулия, сколько времени мисс Анни может тебя дожидаться?
Джулия принесла чай со льдом. Разговор, который она от первого до последнего слова подслушала из кухни, так ее взбудоражил, что на блюдца она пролила чаю едва ли не больше, чем попало в чашки. Но сегодня ничего ей за это не было, потому что Анна так глубоко прочувствовала все случившееся, что даже внимания не обратила на ее неловкие мосластые руки, украшенные нынче новеньким колечком, на эти нелепые, дурацкие руки, которые вечно все делали не так, как надо.
— Вот, мисс Анни, — сказала Джулия. — Вот, мисс Анни, ваш чай, как вы любите, крепкий и хорошо заваренный.
— Нет, Джулия, спасибо, я никакого чая в этом доме пить не стану. Твоя мама теперь не может себе позволить тратить деньги на то, чтобы угощать своих подруг чаем со льдом. Теперь это было бы совсем неправильно. Пойду-ка я лучше навещу миссис Дрейтен. Она тоже не баклуши бьет, она, не покладая рук, работает для того, чтобы ее собственные дети ни в чем не нуждались. До свидания, миссис Лентман, надеюсь, все у вас будет благополучно, даже при том, что иногда вы делаете такие вещи, которых вам совсем не следовало бы делать.
— Господи, боже мой, мисс Анни совсем с ума сошла, — сказала Джулия, услышав, как вздрогнул дом, когда Анна от всей души захлопнула за собой входную дверь.
К тому времени Анна вот уже несколько месяцев была близко знакома с миссис Дрейтен.
У миссис Дрейтен была опухоль, и она пришла лечиться к доктору Шонъену. Пока она ходила к доктору, у них с Анной возникла взаимная симпатия. В их дружбе не было какого-то особенного жара, это была просто взаимная приязнь двух женщин, привыкших много работать и переживать за все на свете, и одна была большая и всем как мать родная, с приятным, терпеливым, мягким, изможденным, добрым лицом, какое бывает у женщин с мужем-немцем, которого нужно слушаться беспрекословно, и с семерыми крепенькими мальчиками и девочками, которых нужно было выносить и выкормить, а другая была наша добрая Анна с ее стародевическим телом, с твердо поставленной челюстью, с ее лукавыми, светлыми, ясными глазами и с морщинистым, изможденным, худым, бледно-желтым лицом.
Миссис Дрейтен вела размеренную, трудолюбивую, домашнюю жизнь. Муж у нее был человек честный и достойный, он был пивовар и некоторым образом злоупотреблял выпивкой, а потому иногда бывал грубым и прижимистым, и вообще не слишком приятным.
В семье было семеро детей, то есть четверо крепких, бодрых, преданных семье сыновей, и еще три трудолюбивые, послушные, простые дочки.
Такую семейную жизнь добрая Анна одобряла всей душой, и вся семья Дрейтенов тоже в ней души не чаяла. С ее врожденным, как у всякой порядочной немецкой женщины, чувством, что хозяином в доме должен быть мужчина, она почти никогда не перечила грубоватому господину Дрейтену и не вступала с ним в ненужные пререкания. Для большой, изможденной, болезненной миссис Дрейтен она была благожелательный слушатель, всегда готовый дать мудрый совет и в нужную минуту прийти на помощь. И дети тоже, в общем-то, ее любили. Сыновья все время над ней подтрунивали и разражались оглушительным радостным хохотом, когда она в ответ отвешивала им что-нибудь не в бровь, а в глаз. А дочки в этой семье были такие славные, что ее обычные нравоучения принимали здесь разве что форму доброго совета, сдобренного новыми отделками для шляпок, и лентами, и иногда, ко дню рождения, какими-нибудь украшениями.
Именно сюда Анна отправилась за утешением после того, как ей пришлось пережить столь сокрушительный удар от своей подруги, вдовы миссис Лентман. Миссис Дрейтен Анна, естественно, ничего об этой своей беде не сказала. Она бы ни за что на свете не стала выставлять напоказ открытую рану, которую нанес ей идеал всей ее жизни. Ее любовь к миссис Лентман была слишком святым и болезненным чувством, чтобы о нем рассказывать. Однако здесь, в деловитой суете и повседневных маленьких хлопотах большого дома, она могла хоть как-то заглушить беспокойство и боль от этой раны.
