– Отчего ты сам не держишь лед? – спросил Патрон. – Брал бы тогда по целому ящику пива…
– Нет уж, держи ты. Так рациональнее, – отвечал Док.
– Ты знаком с Сюзи? Она новенькая в «Медвежьем стяге».
– Здравствуйте, рад познакомиться, – сказал Док.
– Здравствуйте, – произнесла Сюзи, выговаривая все слоги (обычно она бросала скороговоркой «здрасте»).
Когда Док ушел, Патрон сказал:
– Видала? Это у нас человек особенный!
– Чувствуется…
– Он такие штуки знает, что мы с тобой и не слыхивали! – Как всякий житель Консервного Ряда, Патрон бросился защищать Дока.
– Он что, немного с приветом?
– Сама ты с приветом. Просто он так разговаривает – не умеет по-другому.
– Чувствуется… – опять сказала Сюзи.
– Знаешь, чем он занимается? Ловит медуз и головастиков – и продает!
– Да кому же они нужны?
– Не волнуйся, на всякий товар покупатель найдется.
– Ну-ну. А другие почему не додумались медуз продавать?
– Ты думаешь, все так просто? Надо знать, кого ловить, да как обрабатывать.
– А зачем ему эта борода? У меня был знакомый борец, тоже бороду носил.
– Не знаю. А борцу зачем борода?
– Чтоб грознее казаться.
– Может, и Док тоже?.. Хотя нет, зачем ему грозность напускать… У нас в армии, – вспомнил вдруг Патрон, – бороду носить не разрешали. Будешь выделяться – не уживешься в казарме.
– То-то и оно, – сказала Сюзи. – Я не против, чтоб мужчина выделялся. Только чтобы не очень.
– Женщина должна приспосабливаться! – наставительно сказал Патрон. – Что-то я совсем с тобой заболтался. Работа стоит.
– Ты мексиканец? –спросила Сюзи.
– Американец. Папаша, тот был мексиканец.
– А разговаривать по-ихнему умеешь?
– Ну, умею.
– Вулли ву?
– Нет, это не по-нашему.
– Ладно, пока, – сказала Сюзи. Дверь с жалюзийной сеткой захлопнулась за ней.
«А она ничего, – подумал Патрон. – Хотя будь моя воля, я 6м ее выставил из „Медвежьего стяга“.
Сюзи прошла пустынной улицей к парадному входу «Медвежьего стяга», поднялась на крыльцо. Тут она обернулась, ей почудилось – кто-то на нее смотрит. Она не видела, что Док наблюдает за ней из окна Западной биологической.
8. Великая крокетная война
У залива на высоком взморье расположились бок о бок два города – Монтерей и Пасифик-Гров. Похожего в них только и есть, что стоят они в одной местности. Монтерей основали в незапамятные времена чужаки – индейцы да испанцы. Рос город нечинно, самотеком, дома в нем и те торчат как попало. Иное дело Пасифик-Гров – город-убежище суровых духомыслов Моисеевых. Возник он хоть недавно, в 80-е годы прошлого века, зато сразу отлился в готовую форму, со всеми законами, моральными нормами и обычаями. Один из городских законов запрещает сделки, предметом коих служат крепкие напитки. Оттого в аптеках нарасхват тонизирующие средства на спирту. Другим законом предписывается опускать шторы после захода солнца, а раньше не полагается. Не дозволяется гонять на велосипедах. В запрете воскресные походы на пляж и лодочные катанья. Есть еще одно преступление: для него не существует статьи, но почитается оно серьезным, – это буйные пирушки. Надо, впрочем, признать, что большинство законов блюдется теперь не столь усердно. Прежней стены между городом-убежищем и миром нет.
Раз за свою историю Пасифик-Грову случилось попасть в беду, беду нешуточную. События таковы. Среди первого населения города-убежища оказалось немало стариков. Бежать им было не от кого и не от чего, а просто вот захотелось поселиться на старости лет именно здесь. Старики были ворчуны, от безделья совали всюду нос и скоро порядком всем надоели. Чтоб занять их, городской филантроп по имени Димс подарил городу две площадки для игры в рок.
Рок – сложный вид крокета. Воротца в нем узкие, молотки на укороченной ручке; а играют из-за боковых линий, на манер бильярда. Игра весьма трудна и, как говорят, воспитывает бойцовские качества характера.
Малый спорт, подобно большому, немыслим без соперничества и наград. Каждый год в Пасифик-Грове разыгрывался кубок. Казалось бы, какие могут быть особенные страсти вокруг крокета? К тому же если большинству игроков перевалило за семьдесят… Ан нет!
В городе были две команды. Спортивный костюм стариков состоял из ермолки и полосатой куртки, цвет которых в одной команде голубой, а в другой зеленый. Так они и назывались: голубые и зеленые.
За каких-нибудь два года жизнь в городе совершенно исказилась. Началось все с того, что соперники, упражнявшиеся бок о бок, перестали друг с другом разговаривать. Их неприязни последовали домашние: домочадцы голубых не водились отныне с домочадцами зеленых. Но семьями игроков дело не ограничилось, очень скоро весь город являл собой два враждебных лагеря. И вот уже мамаши зеленых барышень изо всех сил старались отвадить голубых женихов; тем же отвечали голубые. Спустя немного времени, вражда проникла и в область политики: голубому во сне бы не приснилось проголосовать за зеленого. Потом и церковь раскололась: во время службы голубые и зеленые сидели по разные стороны от прохода; собирались даже строить две отдельные церкви.
Понятно, что пуще всего вражда разгоралась в пору кубковых матчей. Для стычки было довольно косого взгляда. Тон задавали сами престарелые спортсмены. Случалось, после игры двое восьмидесятилетних старичков углублялись в лес и дрались там смертно… Изобрели даже специальные тайные языки, чтобы враг не понимал разговоров…
Такой жгучей была эта распря, что забеспокоились окружные власти. Еще бы. Одному голубому спалили дом. Вскоре в лесу нашли зеленого, насмерть забитого крокетными молотками. Молоток для игры в рок невелик, да увесист – оружие хоть куда. Старики привешивали молотки на кожаном ремешке к запястью, как боевые топоры, и нигде с ними не расставались. Враги обвиняли друг друга во всевозможных преступлениях, включая те, которые им были не под силу по причине преклонных лет. Голубые перестали ходить в магазины зеленых. Город сделался не город, а черт знает что!
Общий благодетель, мистер Димс, был славный старикан. Прежде, до Пасифик-Грова, он покуривал опиум. Оттого весь век был здоров, покоен и на старости лет не знал туберкулезов и давлений. Благотворитель, он был еще и философ. Увидев, что сотворилось в городе по его милости, он опечалился, а позже устрашился. «Теперь я понимаю, что чувствует Бог», – говорил он друзьям.
Близилось тридцатое июля, начало очередного кубка. Обстановка так накалилась, что горожане ходили с револьверами. Голубая и зеленая ребятня затевала между собой жестокие драки. Раз уж чувствуешь то, что чувствует Бог, рассудил мистер Димс, то и поступать надо под стать Богу. Слишком много в городе насилия.
В ночь на тридцатое июля мистер Димс нанял бульдозер. Наутро на месте крокетных площадок зияла огромная ямища с неровными краями. Будь у Димса времени побольше, он завершил бы дело потопом – устроил бы озеро…
Димсу пришлось бежать из города. Хорошо, что он не попался в руки сограждан, – а то бы его непременно обмазали дегтем и вываляли в птичьх перьях. Он укрылся от их гнева в Монтерее: зажил там преспокойно, покуривая свой опиум…
Из года в год тридцатого июля жители Пасифик-Грова устраивают символическое сожжение мистера Димса. Это настоящее праздничное действо. Снаряжают похожее чучело и долго носят его по улицам, а потом вешают на сосне. И, наконец, сжигают; люди шествуют под ним с факелами; и каждый год бедный мистер Димс уходит в дым-с…
«Сказки!»-скажете вы. Сказка-ложь, да в ней намек…
9. Дураком родился… президентом помрешь
Поверхностному наблюдателю могло показаться, что Консервный Ряд состоит из обособленных мирков, существующих независимо друг от друга. Кафе «Ла Ида», лавка Джозефа-Марии (все еще известная как лавка Ли Чонга), «Медвежий стяг», Королевская ночлежка, Западная биологическая лаборатория, – казалось бы, какая между ними связь? На самом деле их связывает множество незримых уз, – тронь одного – ополчатся все. И если у кого-то горе, то слезы льются тоже у всех…
Самым уважаемым, самым любимым человеком в Консервном Ряду был Док. Он умел врачевать не только телесные, но и душевные раны. Ради друзей он готов был поступиться своей порядочностью и нередко оказывался пособником мелких правонарушений. Наконец, он всегда позволял выманить у себя доллар-другой. Стоит ли удивляться, что докову беду все восприняли как свою собственную?
Что это была за беда, Док и сам не ведал. Он лишь чувствовал, что глубоко несчастлив. Выстроив в ряд карандаши, часами просиживал над желтым блокнотом. В иные дни писал – и зачеркивал, и опять писал – стремительно наполнялась мусорная корзинка; в другие дни не мог выжать из себя ни строчки. Подходил к аквариуму, смотрел в прозрачную воду. И снова напускались на него голоса. «Пиши» – яростно приказывал верхний голос; «Ищи!» – громко пел средний; а нижний жалобно вздыхал: «Одинок ты! Одинок!» Док не хотел сдаваться без борьбы: воскресил все старые Амуры; купался в волнах музыки; читал «Страдания молодого Вертера», но все напрасно – голоса не смолкали. Желтые страницы, окликавшие взгляд, сделались алыми недругами… Один за другим умирали в аквариуме осьминоги… Все трудней становилось обманывать себя отговоркой, что нет-де хорошего микроскопа. Когда скончался последний осьминог, Док ухватился за новую отговорку. «Понимаете, – объяснил он друзьям, я не могу работать без подопытных организмов. А где их взять раньше весенних приливов? Вот будет с чем работать, да новый микроскоп – тогда монография сразу сдвинется с места…»
