– «Гм!.. Придется мне… Гм!.. Пожелать теперь вам успеха…»
– «Ну какое же может быть в том сомнение: предприятие поставлено, как часовой механизм; если б я теперь не стоял за всем этим делом, то, поверьте мне дружески: дело – в шляпе».
– «Гм?»
– «Что такое вы говорите?»
– «Проклятый насморк».
– «Я же о деле…»
– «Гм…»
– «Души настроены, как инструменты: и составляют концерт – что такое вы говорите? Дирижеру из-за кулис остается взмахивать палочкой. Сенатору Аблеухову издать циркуляр, Неуловимому же предстоит…»
– «Проклятый насморк…»
– «Николаю Аполлоновичу предстоит… Словом: концертное трио, где Россия – партер. Вы меня понимаете? Понимаете? Что же вы все молчите?»
«Послушайте: брали бы жалованье…»
………………………
– «Нет, вы меня не поймете!»
– «Пойму: гм-гм-гм – положительно не хватает платков».
– «Что такое?»
– «Да насморк же!.. А зверь – гм-гм-гм – не уйдет?»
– «Ну, куда ему…»
– «А то брали бы жалованье…»
– «Жалованье! Я служу не за жалованье: я артист, понимаете ли, – артист!»
– «Своего рода…»
– «Что такое?»
– «Ничего: лечусь сальной свечкой».
Фигурка повынимала иссморканный носовой платок и опять чмыхала носом.
– «Я же о деле! Так-таки передайте им, что Николай Аполлонович обещание дал…»
– «Сальная свечка прекрасное средство от насморка…»
– «Расскажите им все, что вы слышали от меня: дело это поставлено…»
– «Вечером намажешь ноздрю, утром – как рукой сняло…»
– «Дело поставлено, опять-таки говорю, как часов…»
– «Нос очищен, дышишь свободно…»
– «Как часовой механизм!..»
– «А?»
– «Часовой, черт возьми, механизм».
– «Заложило ухо: не слышу».
– «Ча-со-вой ме-ха-…»
– «Апчхи!..»
Под бородавкою загулял вновь платочек: две тени медленно утекали в промозглую муть. Скоро тень толстяка в полукотиковой шапке с наушниками показалась опять из тумана, посмотрела рассеянно на петропавловский шпиц.
И вошла в ресторанчик.
И притом лицо лоснилось
Читатель!
«Вдруг» знакомы тебе. Почему же, как страус, ты прячешь голову в перья при приближении рокового и неотвратного «вдруг»? Заговори с тобою о «вдруг» посторонний, ты скажешь, наверное:
– «Милостивый государь, извините меня: вы, должно быть, отъявленный декадент».
И меня, наверное, уличишь в декадентстве.
Ты и сейчас предо мною, как страус; но тщетно ты прячешься – ты прекрасно меня понимаешь; понимаешь ты и неотвратимое «вдруг».
Слушай же…
Твое «вдруг» крадется за твоею спиной, иногда же оно предшествует твоему появлению в комнате; в первом случае ты обеспокоен ужасно: в спине развивается неприятное ощущение, будто в спину твою, как в открытую дверь, повалилась ватага невидимых; ты обертываешься и просишь хозяйку:
– «Сударыня, не позволите ли закрыть дверь; у меня особое нервное ощущение: я спиною терпеть не могу сидеть к открытым дверям».
Ты смеешься, она смеется.
Иногда же при входе в гостиную тебя встретят всеобщим:
– «А мы только что вас поминали…»
И ты отвечаешь:
– «Это, верно, сердце сердцу подало весть».
Все смеются. Ты тоже смеешься: будто не было тут «вдруг».
Иногда же чуждое «вдруг» поглядит на тебя из-за плеч собеседника, пожелая снюхаться с «вдруг» твоим собственным. Меж тобою и собеседником что-то такое пройдет, отчего ты вдруг запорхаешь глазами, собеседник же станет суше. Он чего-то потом тебе во всю жизнь не простит.
Твое «вдруг» кормится твоею мозговою игрою; гнусности твоих мыслей, как пес, оно пожирает охотно; распухает оно, таешь ты, как свеча; если гнусны твои мысли и трепет овладевает тобою, то «вдруг», обожравшись всеми видами гнусностей, как откормленный, но невидимый пес, всюду тебе начинает предшествовать, вызывая у постороннего наблюдателя впечатление, будто ты занавешен от взора черным, взору невидимым облаком: это есть косматое «вдруг», верный твой домовой (знал я несчастного, которого черное облако чуть ли не видимо взору: он был литератором…).
……………………..
Мы оставили в ресторанчике незнакомца. Вдруг незнакомец обернулся стремительно; ему показалось, что некая гадкая слизь, проникая за воротничок, потекла по его позвоночнику. Но когда обернулся он, за спиною не было никого: мрачно как-то зияла дверь ресторанного входа; и оттуда, из двери, повалило невидимое.
Тут он сообразил: по лестнице поднималась, конечно, им поджидаемая особа; вот-вот войдет; но она не входила; в дверях не было никого.
А когда незнакомец мой отвернулся от двери, то в дверь вошел тотчас же неприятный толстяк; и, идя к незнакомцу, поскрипывал он половицею; желтоватое, бритое, чуть-чуть наклоненное набок лицо плавно плавало в своем собственном втором подбородке; и притом лицо лоснилось.
Тут незнакомец мой обернулся и вздрогнул: особа дружески помахала ему полукотиковой шапкой с наушниками:
– «Александр Иванович…»
– «Липпанченко!»
– «Я – самый…»
– «Липпанченко, вы меня заставляете ждать».
Шейный воротничок у особы был повязан галстухом – атласно-красным, кричащим и заколотым крупным стразом, полосатая темно-желтая пара облекала особу; а на желтых ботинках поблескивал блистательный лак.
Заняв место за столиком незнакомца, особа довольно воскликнула:
– «Кофейник… И – послушайте – коньяку: там бутылка моя у меня – на имя записана».
И кругом раздавалось:
– «Ты-то пил со мной?»
– «Пил…»
– «Ел?..»
– «Ел…»
– «И какая же ты, с позволения сказать, свинья…»
……………………..
– «Осторожнее», – вскрикнул мой незнакомец: неприятный толстяк, названный незнакомцем Липпанченко, захотел положить темно-желтый свой локоть на лист газетного чтения: лист газетного чтения накрывал узелочек.
– «Что такое?» – Тут Липпанченко, снявши лист газетного чтения, увидал узелок: и губы Липпанченко дрогнули.
– «Это… это… и есть?»
– «Да: это– и есть».
Губы Липпанченко продолжали дрожать: губы Липпанченко напоминали кусочки на ломтики нарезанной семги – не желто-красной, а маслянистой и желтой (семгу такую, наверное, ты едал на блинах в небогатом семействе).
– «Как вы, Александр Иванович, скажу я вам, неосторожны». – Липпанченко протянул к узелку свои дубоватые пальцы; и блистали поддельные камни перстней на пальцах опухших, с обгрызанными ногтями (на ногтях же темнели следы коричневой красочки, соответствовавшей и такому же цвету волос; внимательный наблюдатель мог вывести заключение: особа-то красилась).
– «Ведь еще лишь движенье (положи я только локоть), ведь могла бы быть… катастрофа…»
И с особою бережливостью переложила особа узелочек на стул.
– «Ну да, было бы с нами с обоими…» – неприятно сострил незнакомец. – «Были бы оба мы…»
Видимо, он наслаждался смущеньем особы, которую – от себя скажем мы – ненавидел он.
– «Я, конечно, не за себя, а за…»
– «Конечно, уж вы не за себя, а за…» – особе поддакивал незнакомец.
………………………
А кругом раздавалось:
– «Свиньей не ругайтесь…»
– «Да я не ругаюсь».
– «Нет, ругаетесь: попрекаете, что платили… Что ж такой, что платили; уплатили тогда, нынче плачу – я…»
– «Давай-ка, друг мой, я тебя за ефтот твой поступок расцелую…»
– «За свинью не сердись: а я – ем, ем…»
– «Уж ешьте вы, ешьте: так-то правильней…»
……………….
– «Вот-с Александр Иванович, вот-с что, родной мой, этот вы узелок», – Липпанченко покосился, – «снесете немедленно к Николаю Аполлоновичу».
– «Аблеухову?»
– «Да: к нему – на хранение».
– «Но позвольте: на хранении узелок может лежать у меня…»
– «Неудобно: вас могут схватить; там же будет в сохранности. Как-никак, дом сенатора Аблеухова… Кстати: слышали вы о последнем ответственном слове почтенного старичка?..»
Тут толстяк наклонившися зашептал что-то на ухо моему незнакомцу:
– «Шу-шу-шу…»
– «Аблеухова?»
– «Шу…».
– «Аблеухову?..»
– «Шу-шу-шу…»
– «С Аблеуховым?..»
– «Да, не с сенатором, а с сенаторским сыном: коли будете у него, так уж, сделайте милость, ему передайте заодно с узелком – это вот письмецо: тут вот…»
Прямо к лицу незнакомца приваливалась Липпанченки узколобая голова; в орбитах затаились пытливо сверлящие глазки; чуть вздрагивала губа и посасывала воздух. Незнакомец с черными усиками прислушивался к шептанию толстого господина, стараясь расслышать внимательно содержание шепота, заглушаемого ресторанными голосами; ресторанные голоса покрывали шепот Липпанченко; что-то чуть шелестело из отвратительных губок (будто шелест многих сот муравьиных членистых лапок над раскопанным муравейником) и казалось, что шепот тот имеет страшное содержание, будто шепчутся здесь о мирах и планетных системах; но стоило вслушаться в шепот, как страшное содержание шепота оказывалось содержанием будничным:
