все, говорит, бога побойся. Ну, это я не знаю, а ходила туда я сама и видела его, покойника, прямо в огне и в дыму. Шляпой помахал, попрощался и коня пришпорил. Весь как есть золотой. Все на пути сметал. А огонь — за ним как пес мохнатый, дымом-хвостом помахивает
— Близко это было? — спросила Мария Канделария, не отрезая мальчику колбасы, и губы ее побелели, как лепестки исоте.
— Поначалу — далеко, а потом и тут, близко. Им, покойничкам, нет ни близка, ни далека. Вот я к тебе и пришла, ты за него помолись, все ж, я думаю, не вконец его забыла.
Нож отрезал от колбасы жирный кус. Мария положила его на лист банана и дала мальчику, поджидавшему с монеткой в кулаке.
С тех пор как исчез Мачохон, лицо у его невесты было белое, как тонкая пыль на дороге, которую облаками поднимает ветер.
Она смотрела только глазами Мачохона — зачем же смотреть теперь, когда его глаз нет? По воскресеньям она бродила одна по краю дороги, зажмурившись, но, заслышав вдалеке стук копыт, подымала веки. А вдруг это Мачохон? Вдруг люди правду говорят, что он отправился посмотреть свет, проскакать по всем дорогам?
— Благослови тебя господь, что мне это сказала, — ответила она женщине, получив монету от мальчика, который удалился со своей покупкой, поднимая пыль, в сопровождении собачки и вошел в свой дом, а другой голос произнес:
— Ave Maria! Свининки не продашь?
Женщина исчезла с дороги, и нигде не было видно ни сбитых волос, ни засаленного платья, ни белых, как сало, зубов. Широкой ложкой Мария набрала полфунта зубов женщины-призрака, полфунта зубов в белом сале и немного шкварок. Она положила на плетеные весы самодельную гирю и сало на банановых листьях и, выбирая шкварки, рассказала покупательнице, своей знакомой, что Мачохон является там, где выжигают лес под маис, на коне и весь золотой — от шляпы до конских копыт. Говорят, одно загляденье, прямо апостол Иаков.
Покупательница лизнула шкварку, сжевала ее и, зная, что влюбленным и сумасшедшим перечить нельзя, кивнула, не размыкая губ.
Спускался вечер, на склонах гор пылало пламя. Небо оставалось синим, и отсюда было видно, что там, где выжигают лес, горит светлый, как солнце, огонь. На галерейке, над прилавком со свининой, Мария Канделария закрыла глаза. Как и каждый вечер, дорога исчезала во тьме, но не совсем. Белые дороги, скелет умирающих под ногами дорог. Они видны, ничто не берет их. Мясо их истлело, по ним движутся паломники, путники, стада, повозки, торговцы, всадники, мулы, но никто не погребет их, они еще нужны, чтобы по ним могли проходить неприкаянные души, бродящие по миру, добрые короли, короли карточные, святые, к которым мы взываем, пленники, стража и злые духи…
Мария Канделария закрыла глаза, и ей примерещилось, что с горы, где жгут деревья, спускается Мачохон на коне без поводьев. В переметной суме у него — сыр и водка, а шляпа такая, что возьмешь ее на колени, и восемь дней все тело пахнет.
V
Парни прорубали в горном лесу просеки такой ширины, чтобы можно было три раза распростереть руки. Просеки эти, как известно, задерживают пожар; гигантскими ремнями протянулись они с холма на холм, с поля на поле; по одну их сторону стояли деревья, обреченные огню, по другую — те, которым предназначалась роль свидетелей.
Сеньору Томасу Мачохону не сиделось дома. Его тянуло туда, где выжигали леса под маис. Земли он без лишних слов уступил торговцам, когда узнал, что сын является на выжигаемых участках, верхом, весь золотой, как луна: и шляпа, и плащ, и рубаха, и сапоги, и стремя. Шпоры его сверкают, как звезды, а глаза — как солнце.
Облысевший, оборванный, сморщенный, с сигарой во рту или в руке, сеньор Томас шнырял, как двуутробка, вынюхивая, когда и где будут выжигать деревья, и приходил туда с теми, кто должен был следить за пламенем и тушить его ветками, если искры слишком далеко летели по воздуху и могли подпалить весь лес.
Ноги у него ослабели, под глазами были мешки. Как зверек, попавший в ловушку, глядел он на сверкающий, безумный огонь, гонимый ветром и льющийся золотой рекой меж кустов, сосен и сейб. Огонь подобен льющейся воде, его не удержать. Пена — дым воды, дым — пена огня.
Дым обволакивал иногда сеньора Томаса, и никто не разглядел бы старого отца, который ищет в пламени сына. Он исчезал. словно сгорел сам, но появлялся в другом месте и пристально глядел в огонь. Лицо его потемнело вконец, ресницы и брови обгорели, и он потел по ночам и на рассвете, словно его коптили.
Утром он возвращался домой и пил из колоды, из которой пила скотина. В чистой воде отражались худое лицо, опухшие глаза, красные от огня и дыма, скулы, нос, подбородок, уши и черная от золы рубаха.
Вака Мануэла всякий раз встречала его одним вопросом:
— Видел его, отец?
Сеньор Томас, потерев пальцем зубы и сплюнув воду, которой ополоснул рот, качал головой.
— А другие видели?
— Я и сам их что ни утро спрашиваю. Видели, говорят. Один я не вижу. Вот наказанье! Знал бы я, сам бы яд выпил. Все ты натворила. Гаспар мне другом был… Подумаешь, преступленье — свою землю от торговцев проклятых защищать! Жаль, всех не перестрелял. Мы колдунов изрубили, а что толку? Как они сказали, так и есть. Наш Заячья Губа и то сегодня видел. «Вон, — говорит, — глядите, это сеньор Мачо — он!» Скачет, мне показывает: «Вон, в золоте, весь золотой!» Я и пялюсь, и лицо сжег, и дыму наглотался, а вижу один огонь, деревья сотнями падают, дым белый стоит, свет какой-то, и все.
Старик валился в кресло, и вскоре голова его опускалась на грудь или откидывалась на спинку. Он спал, как спасшийся от пожара, весь в саже, и пахло от него паленой шерстью, а штаны и рубаха были все в дырках от искр, которые там, на горе, парни гасили ветками, землей или водой из тыквенных сосудов.
Всем полегчало, когда прошла пора выжигать землю и сеньор Томас принялся хозяйничать у себя: надо было подковать жеребят, сменить два-три столба, окрестить двух-трех детей и приглядеть за утренней звездой, чтобы живей всходила.
Дожди пошли, когда маис уже посеяли. Не шли они долго, и люди стали думать, что лес выжигали зря. Земля была новая, чистая, нетронутая, смотреть приятно,
