природы: ведь наши имена вписаны в книгу жизни!
Заглянув в спальню, я обнаружил, что Яна — отныне буду называть ее только так — уже не спит. Она сидела в постели и, откинув голову на подушки, чему-то кротко улыбалась, уйдя в себя настолько, что даже не заметила моего появления.
Сердце мое гулко забилось: как она была прекрасна в эту минуту! Две мелодии, одна из моего настоящего, другая — доносившаяся из черной бездны времени, сплетались в моей душе в таком величественном контрапункте, что я застыл потрясенный, словно только теперь открылось мне поразительное сходство этой замечтавшейся Иоганны Фромм и покинутой несколько минут назад в Праге — в Праге императора Рудольфа — Яны!
Потом, присев на край кровати, я целовал ее. Мне и в голову не приходило задуматься: как это я, старый холостяк, оказался вдруг связанным неразрывными, освященными самой судьбой узами брака с Иоганной? Но и она, видимо, воспринимала мое присутствие в своей спальне как вполне естественное и отвечала на мои поцелуи со спокойной уверенностью законной супруги.
И все же не совсем так, как мне бы хотелось. Мягко, стараясь меня не обидеть, она отстранялась от моих все более настойчивых ласк. Глаза ее были по-прежнему нежны, но в них появилась странная отчужденность. Я осыпал ее вопросами, пытаясь найти путь к ее душе, осторожно пробудить скрытые источники страсти... Все напрасно...
— Яна, — вырвалось у меня, — я тоже ошеломлен нашей... нашей чудесной встречей, — и холодок пробежал у меня по спине, — но теперь-то ты можешь наконец открыться для жизни, для настоящей жизни! Прими меня таким, каков я есть — живой современный человек! И будем жить! Забудем обо всем! И... вспомним о самих себе!
— Я себя вспомнила! — Губы ее слабо улыбнулись.
— Ну так забудь!
— Как скажешь, любимый. Уже... забываю...
От сознания своей беспомощности у меня перехватило дыхание: вот тонет, захлебывается душа любимого человека, а я ничем не могу помочь.
— Иоганна!.. Яна! Ведь Провидение не зря свело наши пути вновь!
Она лишь грустно качнула головой:
— Нет, любимый, наши пути не сходятся. Мой путь — это путь жертвы!
Я вздрогнул: неужели душа Яны сопровождала меня в путешествии в прошлое? — и пролепетал:
— Это обман Зеленого Ангела!
— О нет, любимый, это мудрость высокого рабби Лева...
И она с такой светлой, невыразимо кроткой печалью заглянула в мои глаза, что слезы, потоки слез хлынули у меня по щекам...
Не знаю, как долго лежал я, прижавшись к ее груди, пока выплакался и мои до предела натянутые нервы расслабились, утешенные исходящим от нее глубоким материнским покоем...
Я уже понимал ее ласковый шепот, а мягкая рука, не переставая, гладила меня по голове.
— О, как это нелегко — уничтожить себя, любимый! Корни кровоточат, и это очень болезненно. Но все это уже в прошлом. По ту сторону все иное. Хочется верить, что иное... Я ведь могу верить, любимый? Слишком сильно любила я тебя... когда-то... Впрочем, какое это имеет значение, когда?.. Любовь ничего не желает знать о времени. В ней есть что-то от вечности — и от рока, правда, любимый? Да, но ведь я тебе изменила... О Боже, я тебе тогда изменила... — Ее тело внезапно окаменело в жестокой судороге, но она с непостижимым самообладанием пересилила мучительную боль и тихо продолжала: — Наверное, это и был мой рок. Ведь все произошло помимо моей воли, любимый. Сейчас мы бы это могли сравнить с железнодорожной стрелкой. Такое, казалось бы, простое устройство, но именно его скромное неприметное присутствие на обочине мерцающих в лунном свете рельсов является причиной того, что экспресс, который проносится мимо, празднично сверкая огнями, вдруг неудержимо уводит на заросший бурьяном боковой путь, и вот он, не в силах что-либо изменить — ибо это привилегия стрелочника! — летит к тем роковым горизонтам, откуда уже нет воз вращения на родину. Пойми, любимый: моя измена тебе — это
что-то вроде стрелки. Поезд твоей судьбы уходит направо, моей — налево; разве могут однажды разошедшиеся пути слиться снова? Твой путь ведет к «Другой», мой...
— Ну к какой еще «Другой»? — Я с облегчением перевел дух, засмеялся — так вот оно в чем дело! — возмутился даже: — Иоганна, ну как ты только могла подумать обо мне такое! Ревнивая маленькая Яна! Неужели ты в самом деле решила, что княгиня может представлять для тебя хоть какую-то опасность?!
Оттолкнувшись от подушек, Яна села прямо, растерянно посмотрела на меня.
— Княгиня? Кого ты имеешь в виду? Ах да... эта русская! Но я и думать уж забыла о ее... существовании...
И вдруг она замерла, словно вслушиваясь в себя, зрачки ее резко расширились... Потом, обреченно глядя невидящими глазами в одну точку, едва слышно простонала:
— Господи, как же я могла о ней забыть!
И с такой силой вцепилась в мои руки, что я в тисках ее страха не мог и пальцем пошевелить. Что за странные слова? И этот внезапный ужас... Внимательно следя за выражением ее лица, я осторожно спросил:
— Что за страхи, Иоганна, маленькая глупышка?..
— Значит, все еще впереди, и мне вновь предстоит пройти через это! — прошептала она, по-прежнему обращаясь к самой себе. — О, теперь-то я знаю, что должно произойти!
— Ровным счетом ничего ты не знаешь! — засмеялся я, но смех мой безответно повис в пустоте, мне стало не по себе.
— Любимый, твой путь к королеве еще не свободен, и стрелочник тут уже не поможет... Я... я сделаю его свободным!
Какой-то смутный ужас — даже не знаю перед чем — прошел сквозь меня ледяной молнией. Не зная, что сказать, как завороженный смотрел я на Яну. Грустно усмехнулась она мне в ответ. Кажется, я что-то внезапно понял — и словно оцепенел...
Снова сижу за письменным столом — Яне захотелось побыть одной — и, продолжая записи, пытаюсь разобраться в моих ощущениях.
Это что — ревность? Женская игра в осторожность перед лицом воображаемой опасности?
Я мог бы убедить себя, что в высказанном Яной желании отказаться от меня в пользу какого-то фантома — иллюзия? плод романтического воображения? — содержится какой-то скрытый, второй смысл. И я даже догадываюсь, в чем он заключается...
Но где эта «Другая»? Кто она?.. Королева?! И кто послал мне видение Бафомета? Хорошо, назовем этот фантом высшей миссией, духовной целью, символом сокровенной жизни, который я, впрочем, до сих пор не могу до конца
