— Она сказала — ты сам хотел, чтобы она приехала.
— Я думал, к тому времени все будет кончено. А ничего не получилось. Повидаемся после.
— Как знаешь, — сказал Рудольф. — Я не собираюсь разыгрывать из себя Купидона — у меня и так дел хватает. Давайте допьем, и я пойду спать.
— А ты что будешь сейчас делать? — спросил Билли, когда они с Уэсли вышли из отеля на улицу.
— Пойду погуляю. Хочешь, пошли вместе?
— Нет.
— А что ты вообще обо всем этом думаешь? — спросил Уэсли.
— Я до смерти боюсь, — сказал Билли. — Боюсь за всех нас.
Уэсли серьезно кивнул головой.
— Я дойду с тобой до стоянки, — сказал Билли. — Я забыл поднять верх у машины, а скоро, похоже, пойдет дождь. — На стоянке Уэсли помог ему поднять верх и задраить стекла. — Уэсли, — сказал Билли, — а все-таки, может, нам с тобой махнуть на машине в Париж? В теннис по дороге поиграем, покутим… Ты мог бы позвонить своей девушке и сказать, чтобы она приехала туда. Подумаешь, какие-то десять дней! Ведь уже столько лет прошло.
— В теннис я с тобой играть согласен, — ответил Уэсли, — но только здесь. Спокойной ночи, приятель.
Билли посмотрел вслед высокой фигуре в темном костюме со слегка оттопыривавшимся карманом, покачал головой и пошел в отель. Дверь он запер на два оборота.
На следующее утро он проснулся рано и попросил прислать в номер газеты. Ему принесли специальные выпуски, посвященные фестивалю, и «Нис-матэн». На первой странице Билли увидел фотографию человека в темных очках, стоявшего между двумя полицейскими. Лицо его показалось Билли знакомым. Он узнал приятеля Моники из Дюссельдорфа, торговца замороженными продуктами. В заметке под фотографией говорилось, что этот человек арестован по звонку в полицию неизвестного лица и что у него была найдена бомба, спрятанная в футляре кинокамеры. Человек, звонивший в полицию, говорил по-французски с сильным южным акцентом.
Читая эти строки. Билли улыбнулся. И кроме Уэсли, подумал он, в нашей семье есть актеры.
На следующее утро в маленьком открытом автомобиле они поехали в тихий загородный клуб в Жуан-ле-Пэн играть в теннис. Уэсли был в джинсах, выгоревшей хлопчатобумажной рубашке и твидовом пиджаке с обтрепанными рукавами и совсем не походил на актера, которому пресса предсказывала головокружительную карьеру. Билли с отвращением дотронулся до его кармана:
— Неужели ты не можешь расстаться с этой проклятой штукой, даже когда идешь играть в теннис? Мне все время кажется, что, если я начну выигрывать, ты возьмешь и пристрелишь меня.
— Где я, там и он, — снисходительно улыбнулся Уэсли. Когда они переоделись и отправились на корт, он накинул пиджак поверх теннисного костюма, а перед самым началом игры аккуратно свернул его и положил на скамейку возле сетки, где пиджак все время был на виду.
В первый день Уэсли играл так же самозабвенно, как и в Испании, с яростью бил по мячу и чаще всего попадал в сетку или в аут. Через два часа Билли сказал:
— На сегодня достаточно. Если бы ты в кино так играл, тебя бы даже по билету в зал не пустили.
— Молодой задор, — усмехнулся Уэсли, накидывая пиджак поверх мокрой от пота рубашки. — Обещаю исправиться.
— Это когда же?
— С завтрашнего дня, — заверил Уэсли.
В раздевалке, кроме них, никого не было, но Уэсли потребовал, чтобы они шли в душ по очереди и не оставляли пиджак без присмотра.
— Много я делал глупостей, — ворчал Билли, — но караулить пиджак мне не приходилось. — Уэсли начал раздеваться. Глядя на его мускулистую спину, длинные, крепкие ноги. Билли добавил: — Мне бы такое сложение, я бы уже давно дошел до финала в Уимблдоне.
— Нельзя иметь все сразу, — заметил Уэсли. — Ты зато умный.
— А ты разве нет?
— Похвастаться нечем.
— Ты далеко пойдешь в своей профессии.
— Если я ее выберу, — сказал Уэсли, направляясь в душ.
Минуту спустя Билли услышал сквозь шум льющейся воды голос Уэсли, который пел «Мне на голову падают капли дождя…». Если кто-нибудь зайдет в раздевалку, подумал Билли, и услышит это беззаботное пение, то в жизни не догадается, что парень днем и ночью носит при себе пистолет.
Когда они шли к машине. Билли сказал:
— Если ты бросишь кино, мать никогда тебе не простит. Да и я тоже.
Уэсли молча плюхнулся на сиденье и стал насвистывать мелодию из своего фильма.
На следующее утро Уэсли сдержал обещание и играл спокойно. Казалось, он вдруг усвоил тактику игры и чередовал удары, не стараясь гасить каждый мяч. Через два часа Билли наконец выдохся, но выиграл все четыре сета. А у Уэсли даже дыхание не участилось, хотя он бегал вдвое больше, чем Билли. И снова, как накануне, он заставил Билли караулить его пиджак, когда они пошли в душ.
На третий день им удалось поиграть всего час: Билли обещал вернуться рано, чтобы Гретхен и Доннелли могли съездить на его машине в Мужен пообедать. В Канне после демонстрации картины Гретхен не оставляли в покое ни на минуту, и постоянное напряжение стало уже сказываться.
За час Билли и Уэсли сыграли только один сет. Билли пришлось бороться за каждое очко, но все же он выиграл со счетом 6:3.
— Уф-ф-ф, — отдувался он по дороге в раздевалку. — Зря я тебя утихомиривал. Если так пойдет и дальше, от меня ничего не останется.
— Детская игра, — самодовольно сказал Уэсли.
Когда они одевались, раздался сильный взрыв.
— Это что еще? — спросил Билли.
Уэсли пожал плечами.
— Наверное, газовая труба взорвалась.
— На газовую трубу не похоже, — сказал Билли. У него слегка закружилась голова, и он сел на скамейку. В раздевалку вбежал управляющий.
— Мсье Эб-б-бот… — Он заикался от страха. — Идите скорее. Это ваша машина… Случилась беда.
— Сейчас иду, — сказал Билли, продолжая неподвижно сидеть. Послышался вой полицейской сирены. Билли надел рубашку и медленно и методично начал застегивать пуговицы; Уэсли торопливо натягивал джинсы.
— Уэсли, — сказал Билли, — не ходи туда.
— То есть как — не ходи туда?
— Неужели непонятно? Через несколько секунд там будет полиция. — Билли говорил торопливо, проглатывая слова. — Твой портрет будет во всех газетах. Сиди здесь. И спрячь свой дурацкий пистолет в укромное место. Если тебя будут спрашивать, ты ничего не знаешь.
— Но я действительно ничего не знаю…
— Ну и прекрасно. Так всем и говори. А я пойду посмотрю, что произошло. — Он кончил застегивать рубашку и не спеша вышел из раздевалки.
Из ближайших жилых домов к клубу начали стекаться люди. В ворота влетела маленькая полицейская машина с включенной сиреной и резко остановилась. Из нее выскочили двое полицейских и бросились к тому месту, где стояла машина Билли. Билли увидел, что от машины практически ничего не осталось — передних колес не было, капот лежал в нескольких футах от кузова. Какая-то женщина, отчаянно жестикулируя, говорила полицейскому, что, проходя мимо ворот, она видела мужчину, который возился в моторе, а когда она уже миновала ворота, раздался взрыв.
Полицейский спросил управляющего клубом, чья это машина; управляющий указал на Билли. Билли пробился поближе и только тогда увидел обезображенное и залитое кровью тело мужчины, лежавшего лицом вниз рядом с тем, что раньше было радиатором «пежо».
— Мсье, — сказал Билли, — это моя машина. — Не будь здесь управляющего, он сделал бы вид, что говорит только по-английски.
Когда полицейские стали переворачивать тело. Билли отвернулся. Толпа отпрянула, раздался женский крик.
— Мсье, — обратился один из полицейских к Билли, — вы узнаете этого человека?
— Я предпочитаю не смотреть, — сказал Билли, по-прежнему глядя в сторону.
— Прошу вас, мсье, — сказал полицейский, молодой парень с побелевшим от ужаса лицом. — Вы обязаны сказать нам, знаете ли вы этого человека. Если вы не сделаете этого сейчас, вам позже придется приехать в морг.
Второй полицейский стоял на коленях у тела и осматривал то, что осталось от карманов. Потом встал и покачал головой:
— Никаких документов нет.
— Прошу вас, мсье, — настаивал молодой полицейский.
Билли заставил себя посмотреть вниз. На месте груди зияла красная дыра, лицо было изуродовано, на нем застыла жуткая гримаса, обнажавшая разбитые зубы между обуглившихся губ, но Билли все же узнал это лицо. Он встречался с этим человеком в Брюсселе — там его звали Джордж.
— Извините, мсье, — покачал головой Билли, — я никогда в жизни не видел этого человека.
Билли сидел за письменным столом в пустой комнате отдела городских новостей и не сводил глаз с пишущей машинки. Всю работу на сегодня он закончил и мог отправляться домой. Но дом был скверной однокомнатной квартирой, где его никто не ждал. Он сам выбрал такой образ жизни. После событий в Жуан-ле-Пэне он сторонился людей.
На столе перед ним лежал толстый конверт — письмо от дяди Рудольфа из Канна, пришедшее уже три дня назад. Дядя писал слишком часто, соблазняя его рассказами о завидной жизни блестящих молодых людей, получающих солидное жалованье в Вашингтоне, где Рудольф теперь проводил значительную часть времени, выполняя какую-то неоплачиваемую, но, по-видимому, важную работу для демократической партии. Во всяком случае, его имя стали упоминать в газетах, иногда рядом с Элен Морисон и сенатором от штата Коннектикут, вместе с которым он совершал деловые поездки в Европу.
