— Нынче утром эта ужасная Валери, — рассказывала она, — пригласила доктора Бьяншона, чтобы узнать, не ошиблись ли врачи, которые накануне приговорили ее мужа к смерти. Бьяншон сказал, что в эту же ночь негодяй попадет в ад, где его давно уже поджидают. Папаша Кревель и госпожа Марнеф провожали врача до самых дверей, и ваш отец, дорогая моя Селестина, раскошелился на пять червонцев в награду за такую добрую весть. Воротившись в гостиную, Кревель начал выкидывать такие коленца, что твой плясун! Бросился обнимать свою Валери, кричал: «Наконец-то ты станешь госпожой Кревель!..» Ну-с а когда она ушла дежурить подле постели своего хрипевшего муженька и мы с Кревелем остались одни, ваш почтенный папаша сказал: «С такой женой, как Валери, я сделаюсь пэром Франции! Куплю землю, за которой давно охочусь, имение Прель, — госпожа Серизи хочет его продать. Я буду называться Кревель де Прель, сделаюсь членом генерального совета Сены-и-Уазы и депутатом. Заведу себе сына! Добьюсь всего, чего захочу!» — «Нуте, — сказала я, — а ваша дочь?» — «Большое дело! — отвечал он. — К тому же она стала чересчур Юло, а Валери терпеть не может это отродье... Мой зять ни разу не пожелал явиться сюда. К чему он разыгрывает какого-то ментора, спартанца, пуританина, филантропа? Впрочем, я покончил счеты с дочерью: она получила все состояние матери, да еще двести тысяч франков в придачу! Теперь я сам себе хозяин! Вот посмотрим, как будут вести себя мой зять и дочь, когда я женюсь. Обойдутся хорошо с мачехой, тогда и я их не забуду! У меня характер решительный!» Словом, наговорил кучу всяких глупостей! А сам стоит в своей излюбленной позе — настоящий Наполеон на Вандомской колонне!
Десять месяцев официального вдовства, положенного кодексом Наполеона, истекли несколько дней тому назад. Имение Прель было куплено. Викторен и Селестина в то же утро послали Лизбету к г-же Марнеф узнать, что слышно о браке этой прелестной вдовы с парижским мэром, ставшим членом генерального совета Сены-и-Уазы.
Селестина и Гортензия, которых еще больше сблизила жизнь под одной кровлей, были теперь почти неразлучны. Баронесса, со свойственным ей чувством долга, отдавала все силы выполнению своих служебных обязанностей, самоотверженно играя роль посредницы при благотворительном комитете, и почти всякий день от одиннадцати до пяти часов отсутствовала. Невестки, связанные заботами о детях, за которыми они присматривали сообща, сидели дома и занимались рукодельем. Они не боялись высказывать вслух все свои мысли, являя собою трогательное единение двух сестер, одной — счастливой, другой — несчастной. Гортензия, прекрасная, оживленная и остроумная, с беспечной улыбкой на устах, была сама жизнь, но ее внешность противоречила действительному ее положению несчастной женщины; другая сестра — счастливица — всегда была рассудительна, как само благоразумие, замкнута в себе и внушала мысль, что у нее есть какое-то тайное горе. Может быть, именно этот контраст и способствовал их горячей дружбе. Эти две женщины дополняли друг друга. Сидя в беседке, в глубине садика, спасенного от застройки прихотью владельца, который пожелал сохранить для себя этот клочок земли в сто квадратных футов, они любовались свежей листвой сирени, праздником весны, особенно радостным в Париже, где полгода парижане живут, позабыв, что такое зелень, замкнутые среди каменных утесов, между которыми волнуется человеческий океан.
— Селестина, — сказала Гортензия в ответ на жалобы невестки, что муж ее в такую прекрасную погоду принужден сидеть в палате, — я нахожу, что ты недостаточно ценишь свое счастье. Викторен — это ангел, а ты порою его изводишь.
— Дорогая, мужчины любят, чтобы их изводили! Придирки подчас — лучшее доказательство привязанности. Если бы твоя бедная мать не то что настаивала на своих правах, но хотя бы умела заявить о них, вам, наверное, не пришлось бы оплакивать свою судьбу.
— Лизбета что-то долго не возвращается! Придется спеть песенку а Мальбруке! — сказала Гортензия. — Мне не терпится получить весточку о Венцеславе!.. На какие средства он живет? Он ничего не сделал за два года.
— Викторен говорил мне, что видел его на днях с этой мерзкой женщиной, и думает, что она сознательно поощряет в нем леность... Ах, если бы ты, милая сестра, захотела, ты могла бы еще вернуть своего мужа.
Гортензия отрицательно покачала головой.
— Поверь, что твое положение вскоре станет невыносимым, — продолжала Селестина. — В первое время гнев, отчаяние, негодование придали тебе силы. Потом на нашу семью обрушились неслыханные несчастья: две смерти, разорение, катастрофа с бароном Юло, естественно, что все это заняло твои мысли и сердце. Но теперь, когда ты живешь в тишине и покое, нелегко тебе будет переносить пустоту такой жизни; а так как ты не можешь и не хочешь сойти с честного пути, тебе придется помириться с Венцеславом. Викторен, — а он тебя очень любит, — такого же мнения. Есть нечто сильнее наших чувств — это природа!
— Но ведь он негодяй! — вскричала гордая Гортензия. — Он любит эту женщину, потому что она кормит его... Она заплатила его долги!.. Боже мой! Я день и ночь думаю, в какое положение поставил себя этот человек! Он отец моего ребенка и позорит себя...
— Взгляни на свою мать, милочка... — сказала Селестина.
Селестина принадлежала к той породе женщин, которые, несмотря ни на какие доводы, достаточно убедительные даже для бретонских крестьян, возвращаются в сотый раз к своим первоначальным решениям. Черты ее заурядного лица, несколько плоского и холодного, светло-каштановые волосы, гладко причесанные на пробор, цвет кожи — все изобличало в ней женщину рассудительную, лишенную обаяния, но не лишенную воли.
— Баронесса мечтает быть подле своего опозоренного мужа, утешить его, укрыть от посторонних глаз, дать ему приют в своем сердце, — продолжала Селестина. — Она приготовила наверху комнату для господина Юло, словно надеется, что не сегодня завтра ей удастся отыскать его и вернуть в семью.
— О, моя мать святая женщина! — отвечала Гортензия. — И она была святой каждую минуту, каждый день своей жизни все эти двадцать шесть лет, но у меня другой темперамент. Что станешь делать! Иной раз я сама на себя негодую. Ах, Селестина, ты не знаешь, что значит мириться с подлостью!
— А мой отец?.. — спокойно возразила Селестина. — Разве он не на том же пути, который привел твоего отца к гибели! Правда, мой папа на десять лет моложе барона, к тому же он бывший коммерсант... Но чем все это кончится? Госпожа Марнеф сделала из отца свою собачонку, она распоряжается его состоянием, его мыслями, и ничто не может его образумить. Я с трепетом ожидаю, что вот-вот будет опубликовано извещение о его браке! Муж пытается помешать этому, он считает своим долгом отомстить за оскорбление общества, за семью и потребовать у этой женщины отчета во всех ее преступлениях. Ах, дорогая моя Гортензия, когда у людей такой благородный образ мыслей, как у Викторена, и такие неискушенные сердца, как у нас с тобой, поздно они начинают понимать, что такое свет и к каким коварным средствам в нем прибегают! Милая сестра, то, что я тебе скажу, — тайна, но я тебе ее доверяю, потому что она касается тебя. Но только ни словом, ни жестом не выдай ее ни Лизбете, ни твоей матери, никому, потому что...
— Вот и Лизбета! — сказала Гортензия. — Ну-с, кузина, как идут дела в аду, на улице Барбе?
— Скверно для вас, дети мои. Твой муж, Гортензия, в упоении от этой женщины больше чем когда-либо. Но надо правду сказать: она и сама пылает к нему бешеной страстью. Ваш отец, дорогая Селестина, уже совершенно ослеплен. Даже в сравнение не идет с тем, что мне приходилось наблюдать раньше каждые две недели, и, право, я счастлива, что мне не довелось узнать, что такое мужчины... Настоящие животные! Ровно через пять дней Викторен и вы, милочка, потеряете отцовское наследство!
— Оглашение состоялось? — спросила Селестина.
— Да, — отвечала Лизбета. — Я только что из-за вас ломала копья. Я сказала этому извергу, который идет по стопам другого, что если он хочет вывести вас из стесненного положения и освободить ваш дом от долгов, то в благодарность вы примете вашу мачеху...
Гортензия вздрогнула от ужаса.
— Пусть решает Викторен... — холодно сказала Селестина.
— И знаете, что мне ответил господин мэр? — продолжала Лизбета: — «Я не хочу выводить их из стесненного положения; норовистых лошадей обуздывают, лишая их сна, овса и сахара!» Право, барон Юло и тот держал себя достойнее господина Кревеля... Так, стало быть, бедные вы мои детки, облекайтесь в траур по случаю потери наследства. А какое было богатство! Ваш отец заплатил три миллиона за имение Прель, и у него еще остается тридцать тысяч франков годового дохода! Ну, от меня-то он ничего не скрывает! Он поговаривает о покупке особняка Наварренов на улице Бак. Госпожа Марнеф лично имеет сорок тысяч франков годового дохода. Ага! Вот и наш ангел-хранитель! Вот твоя мать!.. — воскликнула она, услыхав шум экипажа.
