и сюжета. От голого, обклеенного пухом и перьями тела, окрашенного горчичным цветом, до невообразимых форм расходящегося по обе стороны костюмированного декора. Черный парик из конского волоса с хвостом до талии. Пятиметровой высоты головной убор с изощренной проработкой каждой пяди. Или двухметровый в диаметре и сложно устроенный многослойный диск, в центре которого – лицо бхагавата. И все это мерцает и переливается десятками ювелирных украшений – браслетами, цепочками, кольцами, инкрустированными в одежду камешками и стеклами. И горит живыми огнями – диадемой по периметру огромного диска вокруг лица и в «ладонях» деревянных рук, растущих из бедер. В таком облачении он в течение часа повествует сюжет, исполняя изощренный танец – ладно бы, когда медленный гипнотичный, но и входя в крайнюю экстатику, развихриваясь до неуследимого, совершая обратные перевороты через голову и уносясь во тьму. И возвращаясь для жертвоприношения – по нынешним временам, рябой курицы, а в прежние – черного козла.
Помню чувство, когда я впервые увидел этого горящего огнями мистического пришельца, выходящего из тьмы к кострам у храма в ночной глухомани и на миг остановившего на мне свой взгляд, я подумал тогда – каково же было видеть такое здешним простолюдинам сотни и тысячи лет назад.
Особенно близко я сошелся с барабанщиком одной из трупп – Сантошем. Прежде он исполнял роль бхагавата, входил в огонь, ложился в развал раскаленных углей, но теперь уже был не в тех силах и возрасте. Он и направлял меня, зная, когда и в какой из деревень будет следующий тейям.
Обычно тейям длится с вечера до утра и состоит из нескольких сюжетов, самые рискованные по исполнению происходят перед рассветом, когда публика редеет, и мне доводилось видеть такие тейямы, когда почти не оставалось зрителей. Именно тогда все и начиналось. На одном из таких тейямов бхагават вдруг вспыхнул: пламя от керосиновых светильников, которыми он был обряжен, перекинулось на него, когда он в танце начал вращаться вокруг своей оси. Такое случается нередко, и не многих удается спасти.
Однажды мне довелось провести не один час в гримерной вдвоем с лежавшим рядом со мной бхагаватом, которого только начали обряжать и готовить. Все вдруг вышли, гримерная опустела. За пологом доносился бой барабанов, шло представление, сотни зрителей, горящие костры у храма. Он лежал с закрытыми глазами, я сидел у его изголовья. В нем происходило физически передаваемое мне восхождение по вертикальной стене – без стены. Трудное для него. Почти нестерпимое для меня, сидевшего рядом. Хотя кто я, чтоб это чувствовать. Так пропитывается ткань, краем опущенная в раствор. Он лежал наполовину в не здесь, в не человеке.
Когда я вышел из гримерной, уже была ночь, полыхали костры, бхагаваты со своей свитой исполняли мистерию тейяма, двадцать молодых полуголых, с перекинутой через плечо белой тканью барабанщиков стояли в полукруге, пританцовывая и подзадоривая друг друга, входя в ту степень экстатики, когда полифония их дроби казалась уже недосягаемой ни для исполнения, ни для слуха. И падала в тишину, и вновь набирала силу сложными переливами. Они шли за горящим бхагаватом, раздвигавшим толпу зрителей своим танцем. Где каждое движение, жест, выраженье лица было исполнено смысла и развивало сюжет, который считывался по этим знакам.
Под стеной храма сидели мальчик с девочкой, взявшись за руки и опустив глаза. Подхваченный людским потоком и движимый вослед бхагавату, я каким-то образом еще и снимал на камеру, но время от времени возвращался к ним взглядом: там происходила необычайной тонкости и тишины драма любви.
То и дело кто-нибудь из зрителей впадал в измененное состояние. Одного, рухнувшего как подкошенный, унесли. Другая, вся передергиваясь, пошла за бхагаватом и с криком опрокинулась, начав выкатываться по земле. Рядом со мной стоял старик с детским лицом, его с двух сторон держали под руки, он резко вскидывал голову, изумленно оборачиваясь то к одному, то к другому. И вдруг обвис.
Сотни зрителей, вовлеченных в действо, следовали за перемещением бхагавата вокруг храма, и не меньше людей расположились в стороне – на границе подворья и сразу за ним начинавшихся джунглей. В основном родители с маленькими детьми. Так много детей на ночном тейяме я видел впервые. Одни спали на руках у родителей или просто на земле, другие играли или смотрели представление. Ближе к утру, но еще затемно, я вдруг заметил, что все они куда-то исчезли. К тому часу, когда начало светать и закончился последний сюжет тейяма, произошло то, что останется у меня, наверно, одним из самых сильных и не переводимых в слова впечатлений. Дети, голые до пояса, босые, с заплетенным в волосы жасмином, держащие в руках горшочки с огнем и озаренные им, шли нескончаемым крестным ходом из тьмы джунглей. По обеим сторонам их сопровождали родители, одной рукой поддерживая ребенка, а в свободной неся кокос и цветы. Эта колонна по трое в ряду тянулась из леса и заплеталась вокруг храма. Впереди колонны шли барабанщики, за ними – танцующие бхагаваты в фантастических облаченьях, вращаясь и рисуя факелами в воздухе огневые узоры. И вослед им – крестный ход детей. Совсем маленьких, кто еще не умел ходить, несли на руках. Никто не кричал, не плакал. Даже эти крохи, казалось, переживали всю сокровенность происходящего. И не сказать, кто кого держал за руку – не было ни детей, ни взрослых, было единое в божьих ладонях тейяма. Видение светлого апокалипсиса.
К утру, думая, как выбираться оттуда в сторону города, я спросил дорогу у индуса в одежде садху, с которым мы познакомились среди ночи, он сказал, что может меня подвезти, только переоденется. Зашел за дерево и через несколько минут оттуда вышел полицейский. Пойдем, сказал он, машина на дороге. Несколько дней спустя, уже в городе, я остановился на перекрестке, где с тележки продавали ломтики арбуза. Взял, ем, подходит незнакомый индиец в сером офисном костюме. Ну как, спрашивает, съедобный? Вполне, говорю. Стоим, едим. Оказался тем самым садху-полицейским.
На одном из дальних хуторов, куда меня занесло к концу месяца, я к утру после тейяма пытался вспомнить имя деревни, где накануне в гостинице оставил вещи, деньги и документы. А добирался на этот хутор попутными перекладными. Поехал наугад с индусом на его мотороллере, даже не спросив, куда он направляется. Оказался поэтом, пел мне через плечо на ветру свои строчки, оставляя за спиной незнакомые края, ехал я с ним и думал – ну и бог с ними, с вещами, когда-нибудь, может, объявятся, и вдруг вижу – вроде знакомые
