хвоста, который я использовал в качестве балансира, идти не спотыкаясь и сохраняя равновесие. Верный Муций, заметив, в каком состоянии я нахожусь, подхватил меня и без особых приключений, вполне счастливо доставил домой, проведя через слуховое окно. В голове моей была полнейшая пустота, никогда еще я не испытывал ничего подобного и потому еще долго не мог…
(Мак. л.)…знал так же хорошо, как проницательная госпожа Бенцон, но то, что я именно сегодня, как раз теперь получу от тебя весточку, от тебя, верная душа, этого мое сердце никак не предчувствовало» – так сказал маэстро Абрагам и запер, не вскрывая, письмо, полученное им (адрес которого, как он с радостным изумлением обнаружил, был надписан рукой Крейслера). Итак, он запер это письмо в ящик своего письменного стола и вышел в парк. Маэстро Абрагам с незапамятных времен имел обыкновение – письма, которые он получал, оставлять невскрытыми целые часы и – более того – нередко даже целые дни. «Если содержание безразличное, – говорил он, – то в промедлении нет особой беды; если же письмо содержит недобрую весть, то я выигрываю еще несколько веселых или, по крайней мере, неомраченных часов; если же в письме – радостное послание, то человеку степенному не грех и подождать, пока радость не свалится ему как снег на голову». Такое обыкновение, свойственное нашему маэстро, следует, конечно, отвергнуть хотя бы уже потому, что человек, оставляющий адресованные ему письма невскрытыми, совершенно не годится для того, чтобы быть негоциантом, или для того, чтобы писать в газетах на политические и литературные темы, – ясно также, впрочем, что и у лиц, каковые не являются ни негоциантами, ни газетными писаками, подобное обыкновение вполне может привести к чрезвычайно дурным последствиям. Что же касается настоящего биографа, то он ни в коей мере даже не думает о стоическом равнодушии Абрагама, а приписывает это его обыкновение скорее некоей робости, некоей боязни узнать тайну запечатанного письма. Это ведь совершенно особенное, ни с чем не сравнимое наслаждение – получать письма, и поэтому нам особенно приятны люди, доставляющие нам такое наслаждение, а именно письмоносцы, как однажды уже заметил где-то один остроумный сочинитель. Биограф вспоминает, что некогда в бытность свою студентом университета он со страстною тоскою и болью долго и тщетно ожидал письма от некоей нежно любимой особы; он со слезами на глазах умолял письмоносца, чтобы тот поскорее принес ему письмецо из родного города, обещая ему даже за то щедро дать на водку. Письмоносец же с хитрой миной обещал совершить то, чего от него требовали, посему он и принес письмо, которое в самом деле пришло несколько дней спустя, необычайно торжествуя, как будто исключительно лишь от него одного зависело сдержать данное им слово, и, естественно, получить обещанную мзду. Биограф знает, конечно, что он, пожалуй, уделил слишком много места своего рода самомистификациям, – однако ему неизвестно, как настроен ты, любезный читатель, чувствуешь ли ты то же самое, что и он, то есть некое наслаждение, смешанное со страхом, когда, едва ты решился вскрыть письмо, сильное сердцебиение мешает тебе сделать это, даже и в таких случаях, когда очень сомнительно, что данное письмо содержит нечто важное для тебя. Быть может, именно это сжимающее грудь чувство, чувство, с которым мы всматриваемся в непроглядную ночь своего грядущего, быть может – чувство это гнездится и здесь, и это именно потому, что достаточно легкого движения, чтобы разоблачить сокровенное, вот почему таким напряженным оказывается тревожащий нас миг! И – какое великое множество прекраснейших надежд и упований ломалось вместе с роковой сургучной печатью, и волшебные видения и мечтания, сотворенные нашей собственной душою, мечтания, казавшиеся воплощенной нашей болью и страстной печалью, развеивались в дым, и крохотный листок бумаги становился тем магическим проклятием, от которого увядал цветник, в коем мы намеревались совершать наши нежные променады, и вот уже жизнь вновь простиралась перед нами как бесплодная и дикая пустыня! Думается, что недурно бы сперва собраться с духом, прежде чем вышеупомянутым движением пальца обнаружить сокровенное; пожалуй, этим как раз возможно извинить во всем прочем непохвальное обыкновение маэстро Абрагама, каковое, следует признаться, также и нынешнему биографу напоминает о некоем роковом времени, когда почти каждое письмо, которое он получал, уподоблялось ящику Пандоры, из коего, как известно, едва его отворили, посыпались тысячи бед и несчастий, зол и всяческих неудобств. – Итак, если даже маэстро Абрагам теперь запер письмо капельмейстера в свое бюро или ящик письменного стола и если он даже отправился после этого прогуляться по парку, то все же благосклонный читатель непременно должен немедленно и в точности узнать, каково было содержание данного письма. Иоганнес Крейслер писал следующее:
«Мой сердечный друг – маэстро! „La fin couronne les œuvres!“ [92] – мог бы я воскликнуть, как лорд Клиффорд в „Генрихе VI“ Шекспира, когда высокоблагородный герцог Йоркский нанес ему смертельный удар. Ибо, слава богу, моя тяжело раненная шляпа упала в кусты и я, вслед за ней, навзничь, как некто, о котором в битве говорят: „Он пал“. Такого рода люди, увы, редко, мой милый, поднимаются вновь, однако именно так поступил ваш маэстро Иоганнес, и к тому же сразу на этом самом месте. О моем тяжело раненном соратнике или, скорее, соратнице, павшей плечо к плечу со мной или, вернее, с моей головы, я, увы, не мог позаботиться, так как у меня и без того было много дела; мощным прыжком в сторону (я применяю здесь слово прыжок не в его философском, а также и не в его музыкальном смысле, а только и всего лишь в чисто гимнастическом смысле) я постарался избежать пистолетного дула, которое некто наставил на меня и от какового дула меня отделяло не более трех шагов.
Но я совершил и нечто большее – я внезапно перешел от обороны к нападению, накинулся на оного стрелка и без долгих разговоров вонзил ему в живот свою трость со стилетом. Вы всегда упрекали меня в том, маэстро, что я слабо владею исторически-повествовательным слогом и неспособен что-либо рассказать, не ввертывая при этом ненужные фразы и отступления. Что вы скажете теперь на это складное и связное изложение моего итальянского приключения в зигхартсхофском парке, в парке того самого Зигхартсхофа, где великодушный князь правит с такой кротостью, что готов терпеть даже и бандитов, должно быть, ради приятного разнообразия?
Примите, мой милый маэстро, все вышесказанное лишь как предварительное – имеющее характер выдержек и аннотаций – изложение содержания исторической главы, которую я, если мне позволят это мое
