– Они не посмеют закрыть его.
– Да, не посмеют. Мы вступили в эту войну, чтобы защищать займы Моргана… И помяни мое слово, они воспользуются войной, чтобы свести счеты с революционерами внутри страны.
– Да, об этом и я кое-что знаю. Видишь, сестра моя стенографистка… Она служит у Дж. У. Мурхауза, знаете, консультанта по связям с общественностью. Он ведет агитацию в пользу Моргана и Рокфеллеров, Она говорит, что уже год, как он работает по поручению секретной французской миссии. Капиталисты до смерти боятся революции во Франции. Они уже заплатили ему за его услуги десять тысяч долларов. Через синдикат по снабжению печати материалом он всю Америку пичкает своей стряпней и агитирует за войну. И это называется – свободная страна.
– А я ничему не удивлюсь, – сказал репортер, выливая в стакан остатки вина. – Может быть, кто-нибудь из нас троих тоже правительственный агент или шпион.
Все трое замолчали, поглядывая друг на друга. Чарли мороз пробрал по коже. Виолончелист играл какую-то венгерскую мелодию.
– Да о чем же я вам и говорю… Моя сестра в курсе всего этого, работая там, в конторе у этого субъекта. Капиталисты, Морган и прочие, задумали разгромить рабочих, отправив их на войну. Когда на тебя напялят форму, не очень-то покричишь о гражданских свободах и о Декларации независимости… Расстреляют тебя без суда, и все тут.
– Это неслыханно… Северо-Запад никогда этого у себя не потерпит… – сказал репортер из Миннесоты. – Ну вот, скажите, вы недавно оттуда… ведь правда, что Лафоллет выражает тамошние настроения? Как по-вашему?
– Конечно, – сказал Чарли.
– Ну так в чем же дело?
– Не знаю. Все это слишком мудрено для меня, – сказал Чарли и, протискиваясь между тесно стоящими столиками, пошел искать Дока. Док был вдребезги пьян, и, чтобы его совсем не обобрали, Чарли скорее стал прощаться с мистером Сегалом, который попросил их убить специально для него как можно больше немцев, и они вышли и зашагали по Хоустон-стрит. Вдоль улицы стояли тележки лотошников; их смоляные плошки своим красноватым светом выхватывали из моросящей мглы теснившиеся на тротуарах лица.
Они вышли на угол широкой авеню, запруженной народом, выходившим из театра. Перед кафе «Космополитен», стоя на ящике из-под мыла, говорил какой-то оратор. Выходя из театра, народ толпился вокруг него. Док и Чарли стали проталкиваться, чтобы узнать, в чем дело. До них долетали только обрывки фраз, которые оратор выкрикивал хриплым, лающим голосом:
– Несколько дней назад я слушал в Институте Купера Юджина Виктора Дебса, и что же он говорил? Что такое та демократия, та цивилизация, за спасение которой хозяева призывают рабочих отдать свою жизнь, что она такое для вас, как не рабство, как не…
– Эй, заткнись… Не нравится, так проваливай откуда пожаловал, – раздались голоса из толпы.
– Свобода труда на обогащение хозяев… Право подыхать с голоду, когда тебя выставят с работы.
На Дока и Чарли поднажали сзади. Оратор спрыгнул с ящика и скрылся. Во всю ширину авеню водоворотом закружилась толпа. Док сцепился с каким-то мужчиной в комбинезоне. Их разнял полисмен, молотя направо и налево своей дубинкой. Док замахнулся на полисмена, но Чарли схватил его за руку и вытащил из свалки.
– Опомнись, Док, это тебе не война, – сказал Чарли. Док весь побагровел от злости.
– Не нравится мне рожа этого мерзавца, – твердил он. Позади полисменов два полицейских автомобиля с яркими прожекторами напирали на толпу. В ослепительной белизне прожекторов черными силуэтами двигались руки, головы, шляпы, дерущиеся фигуры, взлетающие и падающие дубинки. Чарли прижал Дока к зеркальному окну кафе.
– Слушай, Док, ты попадешь под замок и пропустишь отправку, – прошептал ему на ухо Чарли.
– А не все ли равно… – сказал Док. – Все равно пока доедем, все полетит вверх тормашками.
Рядом с ними оживленно переговаривалась группа молодых людей.
– Сегодня рабочие бегут от полиции, но скоро полиция побежит от рабочих! – прокричал кто-то в толпе. Другой затянул «Марсельезу». Кругом подхватили. Дока и Чарли плотно притиснули к оконному стеклу. Внутри, в кафе, в голубоватых спиралях табачного дыма, словно рыбы в аквариуме, смутно маячили фигуры и лица. Вдруг зеркальное стекло треснуло и разлетелось. Посетители кафе в панике заметались.
– Берегись, затопчут! – завопил кто-то в толпе. Цепь полисменов очищала конец авеню. Пустое пространство за ними все ширилось. С другой стороны, с Хоустон-стрит, напирала конная полиция. На очищенном участке мостовой стоял тюремный автомобиль. Полисмены без разбора запихивали туда мужчин и женщин. Док и Чарли проскользнули мимо конного полисмена, лошадь которого гулко топотала по плитам тротуара, и шмыгнули за угол. На Бауэри было пусто и темно. Они пошли по направлению к отелю.
– Мало тебе скандалов, еще немного – и нас бы засадили… Уж скорее бы во Францию.
Неделю спустя на пароходе французской линии «Чикаго» они проходили пролив Нэрроуз. Их еще мутило от прощальной выпивки, подташнивало от запаха парохода, и в ушах все еще звенело от провожавшего их на пристани джаз-банда. Солнце затянула пелена низких свинцовых облаков, похоже было, что пойдет снег. Команда парохода была французская, и стюарды тоже французы. За завтраком подавали вино. За столом полно было добровольцев, тоже направлявшихся в санитарные отряды.
После обеда Док пошел в каюту спать. Чарли, засунув руки в карманы, отправился бродить по пароходу, не зная, что ему с собой делать. На корме снимали брезентовый чехол с семидесятипятимиллиметрового орудия. Он прошел по нижней палубе, заваленной бочонками и ящиками, и кое-как пробрался на нос через большие круги щетинистого троса. На носу стоял на вахте маленький румяный матрос с красным помпоном на шапке.
Море было стеклянное, с грязными полосами волнующихся водорослей и отбросов. Чайки сидели на воде и на плавающих обломках. Время от времени чайка лениво расправляла крылья и с криком поднималась в воздух.
Крутой нос парохода разрезал на две равные волны густую бутылочно-зеленую воду. Чарли попытался заговорить с вахтенным. Он указал рукой вперед.
– Восток, – сказал он. – Франция. Вахтенный, казалось, не слышал. Чарли указал назад, на дымный запад.
– Запад, – сказал он и хлопнул себя по груди. – Моя родина, Фарго, Северная Дакота.
Но вахтенный только покачал головой и приложил палец к губам.
– Франция очень далеко… Восток… подводные лодки… война… – сказал Чарли. Вахтенный прикрыл рот рукой. И наконец Чарли понял, что разговаривать с ним нельзя.
Иван Кашкин. Вдоль 42 параллели
Вместо путеводителя
I
Действительные, а часто и мнимые трудности «42 параллели» очевидны. Фрагментарный монтаж, обилие намеков на исторические события и лица, неизвестные русскому читателю, наконец, большая художественная заостренность – все это требует при чтении известной подготовки и активного восприятия.
Построение книги на первый взгляд сумбурно, но «в этом сумбуре есть своя система», и для того чтобы помочь читателю разобраться в ней и проследить, как из обдуманного и осмысленного соединения мнимо-бесформенных элементов возникает отображение хаоса капиталистической Америки начала XX века, – мы прежде всего бегло рассматриваем структурную схему книги, отмечая попутно некоторые характерные черты каждого из слагающих книгу жанровых элементов (биографическая новелла, литературный портрет, литературный монтаж: Новости дня; лирический дневник: Камера-обскура). Больше всего можно было бы сказать о последнем и все же не добавить ничего к непосредственному восприятию. Когда имеешь дело с текстом писателей порядка Дос Пассоса, при переводе возникают большие трудности. Трудно, скажем, с достаточной четкостью и в то же время гибкостью передать сложную художественную ткань и живую интонацию потока памяти его лирического Дневника, и в толковании этой сложно организованной и в то же время по-своему простой и мелодической прозы основные трудности выпадают на долю не комментатора, а переводчика.
Считая ошибочным нарушать восприятие этой книги как единого художественного целого чересполосицей подстрочных примечаний, мы даем основной текст книги так, как он дан в оригинальном издании, без всяких сносок, но те из читателей, которым понадобятся пояснения – социально-бытовые, исторические и географические, – найдут их в комментарии, помещенном в конце книги, с отсылкой на соответствующую страницу основного текста,
II
В феврале 1928 года, то есть в то время, когда Дос Пассос приступал к работе над «42 параллелью», он писал, отвечая на анкету журнала «Букмэн»: «Единственным оправданием для романиста, если не считать иллюзий и развлечения, доставляемого читателям его книгами, является то, что он в некотором роде летописец своего времени. Та доля «реальности», которую он утрачивает, изображая вымышленных людей, возмещается тем, что ему гораздо легче, чем обыкновенному историку или биографу, строить реальности на основе личного фактического опыта. Мне кажется, что лучшими образцами повествований, вроде хроник Фруассара и Дю-Коммина или «Путешествия на корабле Бигл» Дарвина, мы обязаны как раз такому слиянию Я думаю, что каждый стоящий романист – это просто-напросто собака, вынюхивающая трюфели: он выкапывает сырой материал, а ученый, антрополог или историк, применяет его впоследствии в своих целях. Конечно, есть Чосер, Гомер и «Эдда», но нам до них далеко».
