— Конечно, конечно, были, — сказал доктор, — но среди них есть такие, о которых мне не позволяет рассказывать врачебная этика. Есть и другие, в которых нет никакой тайны, но они нисколько не менее любопытны, на мой взгляд. Всего несколько недель назад у меня был очень странный случай, и если не приводить подлинных имен, то, думаю, можно рассказать о нем.
— Прошу вас, будьте настолько любезны, — сказал репортер, — ну а перед тем, как вы начнете, позвольте заказать нам еще по стакану лимонада.
Молодого врача, казалось, такое предложение несколько озадачило, но он, порывшись в карманах, нашел там куотер и согласился.
— Ну, примерно неделю назад я сидел в своем кабинете, ожидая визита какого-нибудь пациента, и вдруг услыхал шаги. Вскинув голову, я увидел, как в мой кабинет входит красивая молодая леди. У нее была какая-то особая, странная походка, которая никак не вязалась с такой очаровательной девушкой. Она пошатывалась, ее бросало из стороны в сторону, и, предпринимая невероятные усилия, она добралась до стула, который я предупредительно пододвинул к ней. У нее было очень миленькое личико, но на нем проступала печаль и даже мрачная меланхолия.
— Доктор, — начала она очень приятным, но печальным голоском, — я хочу проконсультироваться у вас по поводу своего состояния, так как, кажется, у меня весьма необычное заболевание, и я прошу вас потерпеть и выслушать мой, несомненно, скучный рассказ об истории моей семьи.
— О чем вы говорите, мадам, — сказал я, — весь к вашим услугам, можете располагать всем моим временем. Все, что вы мне расскажете, бросит дополнительный свет на вашу болезнь и несомненно, поможет мне, точнее поставить вам диагноз.
Она поблагодарила меня с улыбкой, и от этой улыбки ее печальные черты несколько разгладились.
— Мой отец, — сказала она, — был из семейства Адамсов, из Восточного Техаса, вы, конечно, слышали о них.
— Может, и слышал, — ответил я, — но ведь семей по фамилии Адамс так много, что…
— Ну, да это не важно, — продолжала она, махнув рукой. — Пятьдесят лет назад началась страшная вражда между семьей моего деда и другой семьей из числа старых переселенцев в Техасе, их фамилия Редмонд. Случаями кровопролития, бесчеловечными поступками, совершаемыми членами семейств с обеих сторон, можно было бы заполнить несколько увесистых томов. В общем, они в точности повторяли все те ужасы, которые демонстрировал старый Кентукки в своей вражде с Западной Виргинией.
Какой-нибудь из Адамсов стрелял из-за забора по Редмонду, когда тот, ничего не зная, сидел за столом и ел, или молился в церкви, или находился в каком-либо другом месте. Между ними возникла такая жуткая ненависть, которую трудно себе и представить. Они бросали отраву в колодцы друг друга, убивали домашних животных, и если на своем пути Адамс, не дай бог, встречал Редмонда, то с этого места их встречи живым уходил только кто-то один. В каждой семье детей приучали к ненависти с того момента, как только они начинали говорить, и, таким образом, наследство антипатии передавалось от отца к сыну и от матери к дочери. Целых тридцать лет бушевала война между ними, и постепенно смертоносные выстрелы из ружей и револьверов настолько опустошили эти семьи, что через двадцать лет в один прекрасный день выяснилось: в живых осталось лишь по одному представителю враждовавших родов — Лемуэль Адамс и Луиза Редмонд. Оба были молоды и красивы и при первой же встрече позабыли о старой вражде между их семьями и полюбили друг друга. Они тут же поженились, чем и был положен конец великой кровавой вражде между Адамсами и Редмондами. Но, увы, сэр, передаваемые по наследству ненависть и раздоры на протяжении стольких лет отозвались на невинной жертве.
Такой жертвой, доктор, стала я. Во мне, их ребенке, никак не хотела смешиваться кровь Адамсов с кровью Редмондов. Когда я была маленькой девочкой, то ничем не отличалась от своих сверстниц, многие даже считали меня необычайно располагающей и приятной.
— Я охотно этому верю, мадам, — перебил ее я.
Леди, чуть покраснев, продолжала:
— По мере того как я становилась старше, меня стали одолевать странные, противоречивые, я бы сказала, непримиримые импульсы. Любой моей мысли, любому движению тут же находилась контрмысль, контрдвижение. Все это было следствием наследственного антагонизма. Половина меня принадлежала Адамсам, а вторая — Редмондам. Если я устремляла взгляд на какой-то предмет, то оба глаза смотрели в разных направлениях. Если одной рукой я брала соль из солонки, чтобы посолить картофелину за обедом, то вторая, против моей воли, дотягивалась до сахарницы и посыпала ее сахаром.
Сотни раз при игре на пианино, когда одна моя рука извлекала звуки сонаты божественного Бетховена, то вторая принималась изо всех сил стучать по клавишам и играть бравурную мелодию «Там, за стеной сада» или «Стража Скидмора». Кровь Адамса и кровь Редмонда отказывалась уживаться и в гармонии течь по жилам. Когда я приходила в кафе-мороженое, то заказывала, против своей воли, ванильное, хотя моя душа просто жаждала другое — лимонное. Сколько раз мне приходилось портить себе нервы при раздевании, перед тем как лечь спать. Несмотря на мое желание снять с себя все вещи, противостоящее влияние оказывалось настолько сильным и непреодолимым, что мне приходилось ложиться в постель в платье и даже в туфлях. Вы когда-нибудь сталкивались с таким случаем, доктор?
— Никогда, — признался я, — в самом деле, просто удивительно. И вам так и не удалось преодолеть противоположную тенденцию, так?
— Что вы, как раз удалось. Постоянно предпринимая невероятные усилия, через повседневные упражнения, мне многое удалось сделать, теперь эта болезнь беспокоит меня только в одном отношении. Фактически я освободилась от ее пагубного влияния, за одним только исключением. Она по-прежнему оказывает свое воздействие на манеру моего передвижения. Мои нижние конечности отказываются выполнять одни и те же движения. Если мне нужно идти в определенном направлении и одна нога делает шаг в этом направлении, то вторая в это время поворачивает совсем в другую сторону. Можно сказать, одна моя нога — Адамсы, а вторая — Редмонды. Обе они действуют согласованно только в одном случае — если я катаюсь на велосипеде. Когда одна моя нога поднимается, то вторая, естественно, опускается, это сильно облегчает мне езду, но стоит мне попытаться пойти пешком, как обе становятся неуправляемыми, просто беда! Вы, наверное, заметили, каким образом я вошла к вам в кабинет. Можете ли вы мне помочь в этом, доктор?
— Да, случай на самом деле странный, — согласился с ней я. — Но все же я подумаю, и, если вы зайдете ко мне завтра, часов в десять, я выпишу вам рецепт.
Она поднялась со стула, и я проводил ее по лестнице до ожидавшего ее внизу экипажа. Клянусь, мне никогда прежде не приходилось видеть такой дергающейся из стороны в сторону, такой неуклюжей, такой противоестественной походки.
После ее ухода я долго, весь вечер, размышлял об этом странном случае, почитал кое-что у авторитетных специалистов о сухотке спинного мозга, о болезнях мышц, в общем, прочитал то, что попалось под руку. Но ничего не обнаружил такого, что могло бы объяснить этот случай. Около полуночи я вышел погулять по улице и подышать свежим прохладным воздухом. Проходя мимо магазина одного старого немца, я решил зайти к нему, чтобы поболтать. До этого я увидел в загоне на его дворе двух бегающих оленей. Я спросил у него о них. Он сказал мне, что те отчаянно дрались друг с дружкой, и поэтому он был вынужден их разделить, отправить каждого на отдельный дворик. И вдруг меня осенило.
На следующий день эта молодая леди пришла ко мне в кабинет. У меня уже был выписан для нее рецепт. Я протянул ей бумажку, она прочитала его, густо покраснела и, кажется, была готова рассердиться.
— Попробуйте, мадам, — сказал я.
Она согласилась попробовать, вчера я видел ее на улице, она так легко, так грациозно шла по тротуару, что любо-дорого посмотреть. Теперь она ничем, абсолютно ничем не отличается от других дам.
— Так какой же вы выписали ей рецепт? — спросил репортер.
— Я посоветовал ей носить женские спортивные брюки, — ответил молодой врач. — Таким образом, разделяя противоборствующие воздействия, восстанавливалась гармония. То, что разделяло Адамсов с Редмондами, теперь не сталкивалось, и таким образом наступило полное выздоровление.
Погодите, — продолжал доктор, — теперь уже около семи, а я должен зайти к ней ровно в восемь. По секрету могу вам сказать, что она согласилась взять мою фамилию, что и произойдет в скором времени. Надеюсь, вы не станете никому передавать эту историю, не так ли?
— Нет, нет, что вы, — сказал репортер. — Но, может, еще лимонаду…
— Нет, спасибо, — сказал доктор, торопливо вставая со стула. — Мне пора. Всего хорошего. Встретимся через несколько дней.
