— Ты что-то задумал? Признавайся.
— Нет, Башеле, это правда.
— А как же дети?
— За детей можешь не беспокоиться.
Башеле улыбалась по-прежнему.
— Хорошенькое дело, — только и сказала она.
— Зато ты сможешь выйти замуж за торговца углем из дома напротив.
Не успел он произнести эти слова, как Башеле разразилась рыданиями. Слезы брызнули у нее из глаз. Она прижала руки к груди и бросилась вон из комнаты.
Не снимая сапог, Копл растянулся на койке, покрытой только что выстиранным покрывалом, и стал смотреть, как опускаются ранние зимние сумерки. Его взгляд упал на нож. «Может, перерезать себе горло? — подумал он. — Теперь ведь мне все равно». Он закрыл глаза. На улице стояла непривычная тишина. Какая-то тайная сила гнала его отсюда, уничтожала все его дела, вырывала из семьи, отрывала от друзей. Как же это могло произойти? Мадам Голдсобер ни разу про свадьбу даже словом не обмолвилась. Он повернулся к стене. Вошла Башеле, слышно было, как она ходит по комнате, зажигает свет, возится с горшками. Как потрескивает огонь в плите, закипает в чайнике вода. Вода закипела и, зашипев, выплеснулась на железную поверхность плиты. Вошла, прихрамывая, Иппе и что-то сказала шепотом матери. «Вот и покойник точно так же все это слышит, — подумалось Коплу, — когда лежит дома в ожидании похорон».
1
Молельный дом в Бялодревне был пуст. Из-за войны евреи в этом году не собрались на молитву — даже на Шабес, попадающий на Хануку. На неделе в молельном доме не собиралось и десяти человек — минимальное число для молитвы. Синагогальный служка, он же казначей раввина, Исроэл-Эли, остался без копейки. Денег же требовали все — бакалейщик, мясник, торговец рыбой, булочник, служанка. Исроэл-Эли пришел к ребе поделиться своим горем. Ребе повел его в комнаты своей покойной жены, запертые уже много лет. Мебель на солнце покоробилась, обои висели клочьями. Под потолком видна была паутина. Из трещин в полу выползали белые черви. Ребе откинул крышку секретера. Внутри были кольца, золотые булавки, брошь, фигурка из слоновой кости, что-то еще. Ребе взял в руки жемчужное ожерелье.
— Возьми его и продай, — сказал он.
— Ее драгоценности? Упаси Бог!
— Зачем мне они? Жениться во второй раз я не собираюсь.
— Может, Гина-Генендл покается и…
— Тот, кто падает в пропасть, обратно не поднимается.
Исроэл-Эли отвез жемчужное ожерелье в Варшаву и заложил его за двести рублей. Перед отъездом он побывал у нескольких богатых бялодревненских хасидов. Все они задавали ему один и тот же вопрос: почему ребе не уезжает из этих опасных мест? Другие хасидские ребе из Амшинова, Радзимина, Пулава, Стрикова, Ново-Минска уже давно обосновались в Варшаве. Исроэл-Эли вернулся в Бялодревну и расплатился с кредиторами. Ребе же, как видно, выбросил эту историю из головы, он даже не спросил Исроэла-Эли, где тот был, не потребовал отчета.
Он ходил по комнате взад-вперед. Редкая его борода поседела, глаза же были, как у молодого, — живые и проницательные. Он подошел к окну и выглянул во двор.
— Исроэл-Эли, — сказал он, — будь добр, попроси зайти реб Мойше-Габриэла.
Исроэл-Эли вышел. Ребе продолжал смотреть в окно. Фруктовые деревья в саду стоят голые, ветки покрыты снегом. На снегу следы птиц. И тут он вспомнил про призраков, у которых, согласно Талмуду, ноги были птичьи. А надо всем вздымалось небо с разорванными облаками, сквозь которые пробивались снопы яркого света.
— Вы посылали за мной, ребе?
— Да, Мойше-Габриэл. Я хотел бы знать, что нас ждет.
Мойше-Габриэл коснулся своего широкого пояса, ермолки, вьющихся пейсов.
— Если бы знать.
— Что же нам делать? Реб Мойше-Габриэл, научи меня, как быть евреем.
— Мне ли учить ребе?
— Не скромничай. Где обрести мне веру?
Мойше-Габриэл побледнел.
— Нужна не вера.
— Что же, в таком случае?
— Достаточно сказать один из псалмов.
— Скажи, я слушаю.
— Ашрей о-иш ашер лой олах…
— Переведи, реб Мойше-Габриэл. Я простой человек.
И Мойше-Габриэл прочел псалом, переводя на идиш фразу за фразой:
«Блажен муж, который не ходит на совет нечестивых и не сидит в собрании развратителей, но в законе Господа воля его, и о законе Его размышляет он день и ночь. И будет он как дерево, посаженное при потоках вод, которое приносит плод свой во время свое, и лист которого не вянет; и во всем, что он ни делает, успеет»[11].
Ребе, насупившись, прислушивался к каждому слову.
— И что же он имел в виду, этот псалмопевец?
— Только то, что сказал.
— У тебя хорошая и простая вера, реб Мойше-Габриэл. Я завидую тебе.
Долгое время ребе молчал. Он закрыл глаза и провел рукой по своему высокому лбу. Видно было, как пульсируют сосуды на висках. Он опять принялся ходить из угла в угол с закрытыми глазами.
— А что следует делать после чтения псалмов?
— Изучить главу из Мишны.
— А что делать ночью?
— Спать.
— А какой смысл в сне?
— Он необходим.
— Ты стал буквоедом, реб Мойше-Габриэл.
— Иного пути нет.
— Ты прав, реб Мойше-Габриэл. Всевышний не требует от нас слишком многого. Стих псалма и главу Мишны. Он не ждет, чтобы мы рассказали Ему, как править миром. Это Он знает Сам.
Спустя некоторое время Мойше-Габриэл вышел, из уважения к ребе пятясь назад. Остановившись на мгновение на пороге, он пробежал пальцами по бороде. «Сила праведника», — подумалось ему.
К нему подбежал мальчик в мятом сюртучке и с растрепанными пейсами.
— Реб Мойше-Габриэл, вас жена ждет! — крикнул он.
— Моя жена?
— Да, на постоялом дворе Нафтоли.
Реб Мойше-Габриэл с недоверием посмотрел на него, однако через некоторое время все же направился на постоялый двор. Он миновал колодец, ряды лавок, трактир. Хотя спиртное из-за военного времени не продавалось, из трактира раздавались звуки гармошки и пьяные голоса распевавших песни крестьян. В гостиничной кухне на плите кипятился огромный котел с бельем. В комнате за кухней на полу свалены были мешки с соломой, напоминавшие о тех днях, когда в Бялодревну хасиды приезжали в таком количестве, что многие ложились спать на полу. В прихожей реб Мойше-Габриэл увидел Лею. Одета она была по-барски, в шубе и шляпке.
— Добрый день, — сухо приветствовал жену реб Мойше-Габриэл.
— Добрый. Где Аарон?
— Аарон? В молельном доме.
— Закрой дверь. Сядь. Мне надо с тобой поговорить.
Мойше-Габриэл закрыл дверь и сел на стул боком, чтобы не видеть глаза жены. Он вдохнул мирской запах духов и дорогого мыла и приложил к носу платок.
Лея кашлянула.
— Буду говорить с тобой начистоту, — начала она. — Мне нужен развод.
Мойше-Габриэл поклонился:
— Как тебе будет угодно.
— Когда?
— С условием, что ты отдашь мне Мирла.
— Мирл поедет в Америку со мной. — Эти слова вырвались у нее непроизвольно.
— В Америку? И станет гоем?
— В Америке тоже есть правоверные евреи.
— Нет, Мирл останется со мной. Маша уже и без того гойка. Что же касается Злателе, то уповать приходится лишь на милость Божью. Она ходит в их школы — ни к чему хорошему это не приведет.
— Ты хочешь, чтобы Мирл остался с тобой? Прости меня, Мойше-Габриэл, но ты прихлебатель у ребе, ничуть не лучше нищего.
— Лучше быть нищим, чем безбожником.
— Нет, Мойше-Габриэл, я тебе ребенка не отдам. Хватит того, что ты сделал с Аароном. Господи Боже мой, в кого ж ты его превратил! Моей вины тут нет, Мойше-Габриэл. Виноват ты. Твой образ жизни. То, как ты жил все эти годы. И если ты не дашь мне развода, я уеду без него, так и знай. И пусть этот грех падет на твою голову.
— Да, ты и на такое способна.
— Я способна на все.
— Ну, тогда… — Мойше-Габриэл осекся. Стенные часы с маятником на длинной цепи и гирями заскрипели и пробили два раза. Мойше-Габриэл встал со стула. Взглянул на мезузу на дверном косяке, а затем подошел к окну.
Лея скинула шубу. Под шубой у нее было красное платье.
— Что скажешь? — спросила она.
— Я дам тебе ответ.
— Когда? Долго находиться в этой дыре я не стану.
— После вечерней молитвы.
— Выходит, ты здесь живешь? Где же ты спишь? Где спит Аарон?
— Со мной.
— Я хочу, чтобы все бумаги были выданы мне здесь, в Бялодревне, — резко сказала Лея.
— Меня это не касается.
Лея прикусила губу. Так было все годы их брака. Он всегда был где-то далеко. В другом мире. Ее подмывало пуститься с ним в объяснения, устроить скандал, потребовать денег, оскорбить мужа — напоследок. Но придраться к нему было невозможно. Несмотря на то что находился он далеко от дома, лицо у него было свежее, борода аккуратно уложена, одежда безупречна. Голубые глаза смотрели из-под очков в золотой оправе куда-то вдаль. Лея вспомнила, что ей однажды говорили про праведного ребе. У праведного ребе перед взором всегда имя Бога. Он — и Копл. Есть разница, усмехнулась она про себя и вдруг разозлилась.
