Николас Шлиман был высокий, худой швед, с волосатыми руками и торчащей светлой бородкой. Раньше он читал курс философии в университете, но потом, как он сам говорил, убедился, что продает не только свое время, но и свою душу. Тогда он отправился в Америку, поселился на чердаке в трущобах и развил поистине вулканическую деятельность. Он изучил состав пищевых продуктов и точно знал, сколько белков и углеводов требуется его организму. Он утверждал, что, жуя по научной системе, утраивает питательность своего рациона и поэтому может тратить на еду всего одиннадцать центов в день. Около первого июля он собирался на лето уйти из Чикаго и бродить по стране, нанимаясь на уборку урожая по два с половиной доллара в день, чтобы к возвращению скопить сто двадцать пять долларов, которых ему хватит на следующий год. Он утверждал, что такая жизнь обеспечивала ему максимум независимости, возможной «при капитализме». Он заявлял, что никогда не женится, потому что ни один здравомыслящий человек не позволит себе влюбиться прежде торжества революции.
On сидел в большом кресле, закинув ногу за ногу, лицо его было в тени, так что видны были только глаза, в которых отражалось пламя камина. Он говорил просто и бесстрастно. С видом учителя, объясняющего ученикам геометрическую аксиому, он высказывал такие мысли, от которых у простого человека волосы становились дыбом. Если же кто-либо из слушателей просил пояснения, он иллюстрировал свою идею новыми, еще более чудовищными утверждениями. В глазах Юргиса доктор Шлиман вырастал до размеров грозы или землетрясения. Но, как это ни странно, он чувствовал, что между ними есть какое-то взаимопонимание, и все время легко следил за рассуждениями Шлимана. Трудности исчезали как бы сами собой, и дикий скакун абстрактного мышления уносил его, как Мазепу, бешеным галопом вперед и вперед.
Николас Шлиман хорошо знал вселенную и ее ничтожную частицу — человека. Он знал цену человеческим установлениям и играл ими, как мыльными пузырями. Непостижимо было, как такая разрушительная сила могла умещаться в одном человеческом мозгу. Что такое правительство? Цель правительства — охрана прав собственности, поддержка древнего насилия и современного обмана. Или что такое брак? Брак и проституция: две стороны одной медали — мужчина-хищник обеспечивает себя половым наслаждением. Разница между ними только классовая. Если у женщины есть деньги, она может диктовать свои условия: равенство, пожизненный договор и законность — другими словами, имущественные права своих детей. Если же у нее нет денег, она пролетарий и продает себя ради куска хлеба. Потом разговор коснулся религии — «самого опасного оружия сатаны». Правительство угнетает тело наемного раба, религия же угнетает его дух и отравляет поток прогресса у самого его истока. Рабочему предлагают надеяться на будущую жизнь, пока его обирают в этой. Его учат неприхотливости, смирению, покорности — короче, всем мнимым добродетелям капитализма. Судьбы цивилизации должны решиться в последней смертельной схватке между красным Интернационалом и черным — между социализмом и римско-католической церковью. А здесь, в Соединенных Штатах, «стигийский мрак американского евангелизма»…
Тут на поле брани выступил бывший проповедник, и схватка разгорелась с новой силой. «Товарищ» Лукас не принадлежал к числу так называемых образованных людей. Он знал только библию, но библию, истолкованную живым опытом. Можно ли, спрашивал он, смешивать религию с тем, во что ее превратили люди? Бесспорно, что церковь сейчас находится в руках торгашей; но уже заметны признаки возмущения, и если товарищ Шлиман подождет несколько лет…
— Ну, разумеется! — перебил тот. — Конечно, через его лет Ватикан будет отрицать, что он когда-либо противился социализму, как он теперь отрицает-, что когда-либо пытал Галилея.
— Я не защищаю Ватикан, — горячо возразил Лукас. — Я защищаю слово божие, а оно не что иное, как вопль человеческого духа об избавлении от ярма угнетения. Возьмите двадцать четвертую главу книги Иова, которую я обычно цитирую в моих выступлениях, «библия о Мясном тресте». Или возьмите слова Исайи или самого учителя! Не элегантного героя нашего развращенного, порочного искусства, не украшенного драгоценностями идола наших церквей, но Иисуса ужасной действительности, человека муки и скорби, отщепенца, презираемого миром, которому негде было преклонить главу…
— О Иисусе я не спорю, — вставил швед.
— В таком случае, — вскричал Лукас, — почему нужно Иисуса отделять от его церкви? Почему его слово и пример его жизни — ничто для тех, кто говорит, что поклоняется ему? Он — первый революционер мира, он — истинный основатель социалистического движения, он — факел ненависти к богатству, к гордости богатства, к роскоши богатства, к тирании богатства. Он сам был нищий и бродяга, человек из парода, проводивший время в обществе трактирщиков и продажных женщин; и он снова и снова, прямо и ясно осуждал богатство и владение им: «Не собирайте себе сокровищ на земле!», «Продай имение твое и раздай милостыню!», «Блаженны нищие, ибо их будет царствие небесное!», «Горе вам, богачи, ибо вы уже получили ваше утешение!», «Истинно говорю вам, что трудно богатому войти в царствие небесное!» Бичующими словами обличал он эксплуататоров того времени: «Горе вам, книжники и фарисеи, лицемеры!», «Горе и вам, законники!», «Змеи, порождения ехиднины! Как убежите вы от осуждения в геенну?» Он бичом выгнал дельцов и маклеров из храма! Он был распят — подумайте об этом! — как агитатор и нарушитель социального порядка. И этого человека сделали первосвященником собственности и мещанских приличий, у него ищут божественной санкции для всех ужасов и подлостей современной торгашеской цивилизации. Его изображения украшают драгоценными камнями, сластолюбивые священники кадят ему ладаном, а современные пираты промышленности на доллары, исторгнутые у беспомощных женщин и детей, строят ему храмы и сидят в мягких креслах, слушая его поучения, излагаемые докторами запыленного богословия…
— Браво! — вскричал Шлиман смеясь.
Но Лукас закусил удила — он говорил на эту тему каждый день в течение пяти лет, и еще ни разу никому не удалось остановить его.
— Иисус из Назарета! — кричал он. — Сознательный рабочий! Плотник из профессионального союза! Агитатор, нарушитель законов, смутьян, анархист! Если бы он, властелин и учитель мира, перемалывающего тела и души человеческие на доллары, — если бы он явился в современный мир и увидел, что люди сделали во имя его, не была ли бы его душа поражена ужасом? Не обезумел ли бы он при виде этого, он, князь милосердия и любви? Думаете ли вы, что в ту ночь в Гефсиманском саду, когда он терзался мукой и обливался кровавым потом, — думаете ли вы, что его видения тогда были ужаснее того, что он увидел бы теперь на полях Маньчжурии, где люди, несущие перед собой его позолоченные изображения, идут совершать массовые убийства по воле гнусных чудовищ, исполненных алчности и жестокости? И если бы он был теперь в Петербурге, то разве не взял бы он тот самый бич, которым выгнал менял из своего храма, и…
Лукас остановился, чтобы перевести дух.
— Нет, товарищ, — сухо возразил ему Шлиман, — вспомните, что он был человек практичный. Он взял бы пару тех маленьких «лимонов», которые теперь посылают в Россию. Их удобно носить в карманах, и они способны взорвать на воздух любой храм.
Лукас подождал, пока не утих смех, вызванный этой шуткой, потом заговорил снова:
— Но посмотрите на это с точки зрения практической политики, товарищ. Перед нами историческая личность, которую все чтут и любят, а многие считают божественной. Иисус был одним из нас, он жил пашей жизнью и проповедовал наше учение. Можем ли мы оставить его в руках наших врагов? Можем ли мы позволить им искажать и принижать его образ? У нас есть его слова, которых никто не может опровергнуть. Разве мы не должны нести их народу, чтобы парод понял, кем он был, чему он учил, что он сделал? Нет, нет! Тысячу раз нет! Мы воспользуемся властью его имени, чтобы отстранить плутов и тунеядцев от служения ему, и мы еще поднимем народ к действию!..
Лукас снова умолк. Шлиман протянул руку и взял со стола газету.
— Вот тут, товарищ, — сказал он, улыбаясь, — случай, с которого вы могли бы начать. Епископ, у жены которого украли бриллиантов на пятьдесят тысяч долларов. И какой епископ — благолепный и елейный! Епископ — знаменитый и ученый! Епископ — филантроп и друг трудящихся, орудие общества для одурманивания рабочих.
Все присутствующие безмолвно следили за этой словесной дуэлью. Но теперь мистер Мэйнард, редактор, воспользовался случаем вставить словечко. Ему всегда казалось, наивно заметил он, что у социалистов есть вполне законченная программа построения будущей цивилизации. Но здесь он видит перед собой двух активных членов партии, которые, насколько он может судить, абсолютно ни в чем не согласны между собой. Не попытаются ли они оба, для его просвещения, установит», что общего есть в их взглядах и почему они принадлежат к одной партии? В результате после долгих споров были сформулированы следующие два положения: во-первых, социалист верит в то, что средства производства должны принадлежать обществу и управляться на демократических началах; и, во-вторых, социалист верит в то, что для достижения этого необходимо создать классово-сознательную политическую организацию трудящихся. В этом они были согласны, но только в этом. Для Лукаса, ревнителя веры, кооперативная республика была новым Иерусалимом, тем царствием небесным, которое «внутри нас». Для Шлимана социализм был просто необходимым шагом к другой далекой цели, шагом, с которым можно было мириться только временно. Шлиман называл себя «философом-анархистом». Анархист, объяснил он, это тот, кто верит, что конечной целью развития человеческого-общества является свободная личность, не ограниченная никакими внешними законами. Раз одна и та же спичка может зажигать чей угодно огонь и одинаковый кусок хлеба годится для всякого желудка, то вполне возможно управлять промышленностью на основе большинства голосов. Земля одна, и количество материальных благ ограничено. С другой стороны, духовные и интеллектуальные блага неисчерпаемы, и один человек может получить их больше, не уменьшая этим доли другого. Поэтому формулой современной пролетарской мысли стало: «Коммунизм в материальной области и анархизм в интеллектуальной». Как только родовые муки останутся позади и раны общества заживут, установится весьма простой строй, при котором каждый человек будет вносить свою долю труда и получать свою долю продуктов труда. В результате процессы производства, обмена и распределения будут происходить автоматически, и мы не будем ощущать их, как человек не ощущает биения своего сердца. А тогда, продолжал Шлиман, общество распадется на независимые, самоуправляющиеся общины близких по духу людей, примерами чего теперь служат клубы, церкви и политические партии. После революции всей духовной жизнью человека, наукой, религией и искусством будут руководить такие «свободные сообщества». Писателей-романтиков будут поддерживать поклонники романтической литературы, а художников-импрессионистов — те, кто любит импрессионистические картины. То же самое будет с проповедниками и учеными, журналистами, актерами и музыкантами. Если кто-нибудь захочет творить, писать картины, молиться и не окажется желающих содержать его, то он может поддерживать себя сам, отдавая часть своего времени работе. То же происходит и теперь, с той единственной разницей, что система конкуренции в области труда заставляет человека работать весь день ради куска хлеба, тогда как после уничтожения привилегий и эксплуатации можно будет прожить, работая один час в день. Теперь искусство доступно лишь ничтожному меньшинству, отупевшему и огрубевшему от усилий, которых ему стоила победа в экономической борьбе. Мы и представить себе не можем, каких вершин достигнут наука и искусство, когда человечество стряхнет с себя кошмар конкуренции.
