как это происходило тысячи лет назад. Думал ли я, что не просто вживую буду слышать и видеть это, но и буквально перемещусь в те времена, сходя с ума от пятидесятиголосья мощных и красивых умом и телом полуголых монахов, поющих оттуда, где еще не остыли дни творенья. А что я знал об альварах – индийских трубадурах, создавших полторы тысячи лет назад пятую – дравидскую – Веду из нескольких тысяч стихов о мистической любви? Случай привел меня в храм Челува-Нараяна именно в день праздника святого Амальвара, когда и исполнялись его гимны на тамильском. Полночи после этого, приходя в себя, я просидел на пустынном краю обрыва, один, вернее, вдвоем с восходящей из тьмы круглой багровой луной.
Этого быть не может, но, к счастью, сюда все еще не проложены туристические тропы, и нет иностранцев, а в будние дни совершенно пустынно, жизнь течет, как сотни лет назад. Но и в праздники сюда добираются лишь паломники, обычно не остающиеся на ночь, гостиниц тут, кроме одной с пятью номерами, нет, а в ашрамах свободных мест не много. Есть, правда, в году несколько праздников со столпотворением, и особенно в день Вайрамуди, день главной реликвии храма – короны Вишну, на которой драгоценных камней, как звезд в небе. Праздник этот длится тринадцать дней, на него съезжается около полумиллиона паломников. Корону водружают на мурти Вишну, и в паланкине, убранном цветами, несут по деревне. А потом прячут на год. Волна паломников уходит, и проступает мир будничных чудес.
Что же сказать? Светлое, тихое, чтоб не спугнуть, не проснуться, ошеломленье. От каждого дня, от невозможной фантасмагории любой из прогулок. Идешь, будто в мареве бабочек – в рое времен и миров. К двум местам на земле, ставшим для меня в последние годы нечаянным даром и домом – Харнай у океана и Масинагуди в заповеднике, добавилось третье – Мелукоте.
Устроился я на краю деревни, на самой ее верхотуре в ласточкином гнезде над пропастью. Это ашрам Рамануджи, задуманный для проведения конференций, которых пока что одна-две в году, а в их отсутствие используемый как гостиница для приезжих, но паломники не знают об этом месте, находящемся на отшибе. Так и стоит, пустуя. Устраивался я уже в темноте, объяснившись на пальцах и улыбками с хозяйкой по имени Ашвини, которая была сильно испугана поначалу, впервые говоря с иностранцем, но потом мы сдружились, и полгода спустя уже радостно встречала, когда приехал с Таей.
Только наутро я разглядел, где я. Огромный холл с длинным панорамным окном над пропастью, с кружащими вровень окну орлами и синеватой дымкой долины внизу, стелящейся к горизонту. Несколько простых чистых комнат с горячей водой. Кухня, где тут же сварил свой кофе, вышел во двор, присел на какой-то врытый в землю камень, пригляделся к нему, а он весь испещрен древними надписями. И такие же плиты валяются повсюду вокруг. Одна из них приспособлена у колонки под стирку. Внизу – бездна, вверху, чуть в стороне, – храм Йога Нарасимха на каменной пятерне, возносящей его к небу. Из бездны по невидимой тропе поднимаются буйволы, проходят мимо, заглядывая в мою чашку кофе.
Понгал, понгал, восклицает пастух, кивая мне и указывая на солнце, – Сурия, Макар Санкранти! Вот оно что, сегодня Понгал, праздник урожая, день Сурии, начало зимнего солнцестояния, тамильский месяц таи. Надо же, имя Таи. Но будет и другой день месяца таи, в другом краю, и праздник другой, нелегкий, с нею. А сегодня украшают коров, благодарят их, кормят понгалом – сладким рисом с кардамоном, орешками и всякой волшебной всячиной. Это третий день. Первый – празднуют в кругу родных. Второй – славят солнце. А в четвертый – благословляют птиц.
Подошли две нарядные девушки и смущенно протянули мне на подносе сладкую съедобную волшбу. И крохотная сахарная коровка там же, в мешочке.
Вот что по-настоящему важно. Солнце. Из главных праздников у индусов. Солнце, под которым ходит Матушка-земля. И держится за коровку. Над которой поют птицы. Из этих чудес и рождается человек. И благодарит их, просит милости, плодородия, особенно в эти дни.
Спустился в деревню, встретил по пути мифического исполина – из тех трех быков, которые глядят на обычных коров, да и на людей с заоблачной высоты. Черный с белыми материками. Поздравил, поговорил с ним о смыслах жизни и немножко о Махабхарате. Он опустил и придвинул голову к моему лицу, лизнул в плечо, оставив на нем воспоминание о мысе Горн.
По переулкам водят нарядных, крашенных в желтые пятна коров с золотыми рогами и привязанными к ним воздушными шарами. У некоторых между пятнами белые и красные отпечатки людских ладоней – взрослых и детских. Коровы подходят к открытым дверям домов, откуда им выносят сласти, бананы и рисовый понгал. И проводят маленькую пуджу с блюдцем огня, обносимого вокруг коровы, с обменом благодарностями и благословениями.
Вышел к священным прудам, которые называют здесь коте. Паломники совершали свои омовения, окунали детей, а потом сидели группами на гхатах, пели мантры, обедали, смеялись. Гладь воды иногда нарушалась морщинкой плывущей змеи. Обезьяны, завидев, тут же выбирались на сушу. Спустился на рыночную улицу, выпил тростникового сока, свежевыжатого на кафкианской давилке, познакомился с Рамануджи. Им оказался рослый крестьянский парень с чудесной широкой улыбкой, которую он от смущенья не знал куда деть. Взялся быть моим проводником и очень воодушевился моей страстью к джунглям, близкой и ему, но разделить ее до сих пор было не с кем, ходил один. Показал в мобильном снимки панголина – мечту мою.
Присел у храма Челува-Нараяны в ожидании начала службы. Рядом сидел молодой монах, которому, как оказалось, по отцовской монашеской линии было около восьмисот лет. В хинди, говорит он, вдруг обернувшись ко мне, девять форм настоящего времени, десять прошедшего и четыре будущего. Девять, десять, четыре, понимаете? Обменялись улыбками и неожиданно разговорились: о человеке в мире, о возможности отклика на дар жизни, о небесной любви, разорванной в небе и взошедшей на земле садами, оттуда свернули к свободе выбора, потом – к свободному выбору своих родителей и своего прошлого, а оттуда – почему буддизм был выпровожен из Индии, и дальше – о ничтожестве предсказуемого мира без чудес. И затихли. Подошел пожилой монах, хотел, похоже, что-то важное сказать своему собрату, но увидев, насколько глубоко мы заняты молчанием, удалился. Потом долго смеялись, а отчего – не вспомнить. Что-то очень бесчеловечно философское. И поймал себя на том, что рассказываю ему дивную историю о нашем с Любой трехмесячном сыне, свалившемся вниз головой на мраморный пол в Ришикеше, и о дальнейшей карусели ада и рая индийской медицины. А к чему? Девять, десять, четыре. И пошли в храм на певчую службу в честь св. Амальвара, поэта-мистика раннего Средневековья.
Храм со стороны улицы выглядит небольшим, приземистым, еще и, к сожалению, выкрашен белесовато-желтой краской поверх древнего живого слоя. Верхний опоясывающий его фриз густонаселен фигурами богов и сценами Камасутры. В одной из сцен – полулежащая женщина с раздвинутыми ногами и входящий в нее слон. А изнутри храм огромен. Собственно храм – как закрытая шкатулка – находится в центре, а вокруг него по периметру расположены
