— Если угодно знать всю правду, — ответил мой добрый наставник, — я черпаю в этом занятии некую чувственную усладу.
— В час добрый! — воскликнул г-н д'Анктиль, — но в чем тогда может помочь вам господин Турнеброш, который в эту минуту ласкает мою любовницу?
— Знанием греческого языка, — отвечал добрый мой учитель, — каковым он обязан мне.
Господин д'Анктиль повернулся в мою сторону.
— Как, сударь, — сказал он, — вы знаете греческий? Стало быть, вы не дворянин?
— Сударь, — ответил я, — мой батюшка знаменосец цеха парижских харчевников.
— Итак, мне не удастся вас убить, — вздохнул он, — приношу свои извинения. Но, аббат, вы ничего не пьете. Это обман. А я-то полагал, что вы не дурак выпить, и уж подумывал было назначить вас своим капелланом, когда обзаведусь собственным домом.
Господин аббат Куаньяр тем временем пил прямо из бутылки, а Катрина, склонив головку на мое плечо, шептала мне на ухо:
— Жак, я чувствую, что всю жизнь буду любить только вас.
Услышав такие слова, произнесенные прелестной особой, раздетой до рубашки, я впал в состояние небывалого смятения. Я окончательно захмелел, ибо Катрина заставляла меня пить из одного с ней стакана, что, впрочем, прошло незамеченным в общей суматохе, так как ужин изрядно разгорячил наши головы.
Господин д'Анктиль, отбив о край стола горлышко бутылки, вновь обдал нас струей вина, и с этой минуты я уже перестал отдавать себе отчет в том, что говорилось и делалось вокруг. Однако ж я успел заметить, что коварная Катрина выплеснула стакан вина за шиворот своему любовнику, в ответ на что любезный кавалер вылил две, а может, и три бутылки вина на девицу, сидевшую в одной рубашке, и превратил ее таким способом в некую мифологическую фигуру из породы никогда не просыхающих нимф или наяд. Катрина заплакала от злости и стала корчиться в судорогах.
В эту самую минуту в глубокой тишине ночи мы услышали резкие удары молотка во входную дверь. Мы окаменели и лишились дара речи наподобие сотрапезников из волшебной сказки. А в дверь стучали все сильнее, все упорнее. Г-н д'Анктиль первым прервал молчание и, чертыхнувшись, громко спросил, кого это принесла нелегкая. Добрый мой учитель, которому самые, казалось бы, будничные обстоятельства часто подсказывали самые вдохновенные изречения, поднялся с места и произнес елейно и торжественно:
— Неважно, чья рука стучит столь грубо в двери, движимая низменной, а быть может, и нелепой причиной! Стоит ли дознаваться, кому она принадлежит? Пусть удары эти отдадутся во вратах наших душ, зачерствелых и растленных. И при каждом последующем ударе станем говорить себе: вот этот тщится исправить нас, напомнить о нашем спасении, коим пренебрегаем мы, погрязшие в утехах; вот тот учит презирать блага мира сего; а тот напоминает о вечности. Таким образом, мы сумеем извлечь всю мыслимую пользу из события самого по себе ничтожного и вздорного.
— Ну, знаете, аббат, — отвечал г-н д'Анктиль, — от таких ударов того и гляди вся дверь в щепы разлетится.
И впрямь молоток грохотал наподобие грома.
— Это разбойники! — вскричала промокшая насквозь Катрина. — Господи Иисусе! Они всех нас сейчас перережут; это нас покарал бог за то, что мы прогнали братца Ангела. Я вам сотни раз говорила, Анктиль, тот, кто прогоняет капуцинов, навлекает на свой дом несчастье.
— Экая дура! — отозвался г-н д'Анктиль. — Этот чертов монах забивает ей голову всякими бреднями. Воры вели бы себя учтивее или во всяком случае скромнее. Скорее уж это стража.
— Стража! Так это же еще хуже! — завизжала Катрина.
— Ба! — отозвался г-н д'Анктиль, — мы их в тычки прогоним.
Добрый мой наставник предусмотрительно сунул одну бутылку вина в один карман, а в другой — вторую, для равновесия, как говорится в сказке. Теперь весь дом сверху донизу сотрясался от неистового стука. Г-н д'Анктиль, в душе которого внезапное нападение пробудило воинскую доблесть, воскликнул:
— Иду на разведку.
Неверным шагом подбежал он к окну, возле которого не так давно наградил свою любовницу пощечиной, и вскоре воротился к нам в столовую, давясь от смеха.
— Ха! Ха! Ха! — с хохотом вскричал он. — Знаете, кто стучит? Господин де ла Геритод в своем дурацком парике, а по обе его стороны стоят два великана-лакея с зажженными факелами.
— Не может быть, — возразила Катрина, — в этот час он спит со своей старухой.
— В таком случае, — произнес г-н д'Анктиль, — это его призрак, причем до крайности похожий. К тому же привидение, надо полагать, взяло напрокат парик настоящего Геритода. Даже призраку не удалось бы смастерить такой нелепый парик.
— Скажите правду, вы не смеетесь надо мной? — спросила Катрина. — Это действительно господин де ла Геритод?
— Собственной персоной, Катрина, если только меня не обманывает зрение.
— Я пропала! — воскликнула бедная девица. — До чего несчастны мы, женщины! Ни на минуту нас не оставляют в покое! Что со мной станется? Быть может, вы, господа, попрячетесь по шкафам?
— Мы-то охотно, — отвечал г-н аббат Куаньяр, — но только как упрятать туда за компанию еще и пустые бутылки, добрая половина которых разбита или во всяком случае валяется без горлышек, а также осколки оплетенной бутыли, которую господин д'Анктиль швырнул мне в голову, эту скатерть, эти паштеты, эти тарелки, эти факелы и дамскую рубашку, которая так пропиталась вином, что позволяет любоваться красами мамзель Катрины не хуже прозрачно-розовой вуали?
— И правда, этот болван насквозь промочил мне рубашку, — отозвалась Катрина, — и я чувствую, что простыла. Но, может быть, достаточно спрятать в верхней горнице одного господина д'Анктиля? Аббата я выдам за своего дядю, а господина Жака — за брата.
— Нет уж, увольте, — воскликнул г-н д'Анктиль. — Пойду и приглашу господина де ла Геритода отужинать с нами.
Мы втроем — добрый мой учитель, Катрина и я — отговаривали его, мы молили его, висли у него на шее. Но тщетно. Схватив факел, он спустился с лестницы. Трепеща, последовали мы за ним. Г-н д'Анктиль распахнул дверь. У порога стоял г-н де ла Геритод совсем такой, каким его описал возлюбленный Катрины, — в парике, с двумя лакеями по бокам, державшими горящие факелы. Г-н д'Анктиль промолвил с церемонным поклоном:
— Окажите нам честь, сударь, своим посещением. Вас ждет общество весьма любезных и своеобычных особ: некоего Турнеброша, которому мамзель Катрина посылает из окон воздушные поцелуи, и некоего аббата, который верует в бога.
И он низко склонился перед вновь прибывшим.
Господин де ла Геритод — из породы сухощавых верзил, — как видно, был не охотник до милых шуток. Поэтому слова г-на д'Анктиля вызвали у него сильнейшее раздражение, а при виде доброго моего наставника с бутылкой в руке и двумя другими бутылками, торчащими из карманов, при виде Катрины в мокрой насквозь и прилипшей к телу рубашке он совсем вышел из себя.
— Молодой человек, — обратился он к г-ну д'Анктилю, и в словах его прозвучала холодная ярость, — я имею честь знать вашего батюшку, и не позже чем завтра мы с ним вместе выберем город, куда король вас пошлет, чтобы на досуге вы могли обдумать свою позорную распущенность и столь же позорную дерзость. Этот достойный дворянин, которого я охотно ссужаю деньгами, не требуя их возврата, бесспорно пойдет мне навстречу. Наш обожаемый монарх, который находится в таких же обстоятельствах, как и ваш батюшка, тоже благоволит ко мне. Потому почитайте дело решенным. Слава богу, мы и не такие дела обделывали, что же касается до этой девицы, которую, видно, нет надежды вернуть на стезю добродетели, то завтра же утром я шепну два слова начальнику полиции, а он, насколько мне известно, весьма не прочь отправить ее в Убежище. Говорить больше нам не о чем. Этот дом принадлежит мне, я за него заплатил, и я намерен сюда войти.
Вслед за тем, обернувшись к лакеям, он ткнул кончиком трости в сторону моего наставника, а также в мою и приказал:
— Выбросьте-ка вон этих двух пьяниц.
Обычно г-н Жером Куаньяр являл собою редкостный образец благодушия и любил повторять, что кротостью своей обязан житейским превратностям, ибо судьба подобна морской волне, которая, перекатывая взад и вперед гальку, в конце концов стачивает острые края. Он легко сносил обиды и как христианин и как философ. Особенно же укрепляло его в этом безмерное презрение к роду человеческому, причем и для себя он не делал исключения. Однако на сей раз он утратил всякую меру и забыл всякое благоразумие.
— Замолчи, гнусный мытарь! — завопил он, размахивая бутылкой, точно дубиной. — Если только эти негодяи осмелятся тронуть меня, я размозжу им череп, я сумею внушить им уважение к этой одежде, как-никак свидетельствующей о моем сане.
При свете факелов мой добрый учитель с блестевшим от пота побагровевшим лицом и выпученными глазами, в распахнутой рясе, открывавшей его объемистое чрево, которое угрожающе выползало из панталон, всей своей особой свидетельствовал, что не так-то просто справиться с этаким молодцом. Негодники-лакеи остановились в нерешительности.
