Джером Джером - Пол Келвер

Бокал следовал за бокалом, и чем больше он пил, тем меньше оставалось в нем бахвальства.

— Детей-то у них нет, — сказал он упавшим голосом. — Вот чего не могу взять в толк. Живут вместе вот уж без малого четыре года, а детей все нет! Что тут хорошего? Мне-то куда податься? Мне-то от них что перепало? Пустоцветы чертовы! Неужто не понять, зачем мы их покупаем?

В воскресенье утром я был у Норы, и она мне все рассказала. В понедельник скандал получил огласку, и пересудов хватило на восемь дней. Нора узнала о нем в субботу — вечером она была на каком-то званом обеде т и тут же послала мне письмо.

. — Я подумала, что лучше мне самой все тебе рассказать, — объяснила Нора, — а то в газетах такого понапишут… Вот мое мнение: она его никогда не любила. Замуж она вышла не за человека, а за его титул, а это грех. А теперь она свой грех искупила. Да! Все будут тыкать в нее пальцем. Да! Она лишилась привилегий. Но она всем доказала, что она женщина. И за это я ее уважаю.

Нора вовсе не стремилась возвысить Барбару в моих глазах, она просто говорила, что думала, а если бы даже и хотела, то ничего бы из этого не вышло. Оказалось, что у моей богини есть сердце, и она такая же простая смертная, как и я. Так, должно быть, некоторые юные пажи покидали двор короля Артура, когда им вдруг становилось ясно, что их Прекрасная Королева — всего лишь женщина.

С тех пор я не видел Барбару, если не считать одной мимолетной встречи в Брюсселе года через три после описываемых событий. Я неторопливо прогуливался по вечерним улочкам, как вдруг решил сходить в театр: его огни горели так заманчиво! Найдя свое место — мне достался первый ряд балкона, — я расположился поудобнее и принялся разглядывать публику, сидящую в партере. И тут наши глаза встретились. Чуть попозже ко мне подошел капельдинер и доверительно шепнул, что мадам Г. хотела бы меня видеть. В антракте я вышел в буфет; они с мужем курили и пили шампанское — на столике перед ними стояло несколько бутылок. Барбара поставила бокал. На плечах у нее была шаль.

— Извини, что не подаю руки, — сказала она. — Жара здесь как в пекле. В каждом антракте приходится румяниться заново.

И чтобы я не сомневался в искренности ее слов, показала мне свои ладони: они были перемазаны жирной краской.

— Ты знаком с моим мужем? — продолжала она. — Барон Гескар — мистер Пол Келвер.

Барон поднялся с места. Это был красномордый пузатенький человечек.

— Рад познакомиться, мистер Келвер, — по-английски он говорил без всякого акцента. — Друг моей жены — мой друг.

Он протянул мне жирную, потную руку. В тот момент мне было не до церемоний. Я поклонился и тут же отвернулся; оскорбился он или нет — меня не волновало.

— Очень рада тебя видеть, — продолжала баронесса. — Помнишь девочку по имени Барбара? Вы ведь когда-то дружили.

— Да, — ответил я. — Помню.

— Так вот, бедняжка скончалась три года назад, — говоря, она не переставала румяниться. — Она просила при встрече передать тебе вот это. С тех пор я с ним не расстаюсь.

Она сняла с пальца колечко. Я его сразу узнал — она носила его в детстве: хризолит в простенькой золотой оправе. Это колечко было на ней, когда она впервые появилась в нашем доме; я тогда сидел в отцовском кабинете в окружении пыльных книг и бумаг. Она положила колечко в мою раскрытую ладонь.

— Очень романтично, — засмеялась Барбара. — И это все, — добавила она, поднимая бокал. — Она сказала, что ты и так поймешь.

— Спасибо, — сказал я. — Я все понял. Весьма любезно с вашей стороны, мадам. Буду носить его, не снимая.

Я надел кольцо на палец и вышел.

Я шел в гору — медленно, но верно, неустанно подымаясь все выше и выше; пустые мечты и сладкие грезы я отложил в сторону, сосредоточившись исключительно на деле, Частенько мое второе я — маленький Пол с печальными глазами — пытался отвлечь меня от работы. Но я твердо решил не давать себе ни минуты отдыха, пока не стану знаменитым. Впрочем, было у меня одно желание, исходившее, скорее всего, от того Пола, — мне страстно хотелось вновь ощутить крепкое пожатие нориной руки; это желание росло и крепло, превратившись чуть ли не в физиологическую потребность. Послушай я того Пола, — Бог знает, что бы из меня вышло; может — политик, может — поэт, может — редактор средней руки, но в любом случае что-нибудь непутевое. Когда мадам Юморина брала отгул на недельку — а случалось это часто, удержать ее не было никакой возможности, и оставалось лишь терпеливо ждать, когда она, нагулявшись, вернется, — я для собственного удовольствия писал серьезные вещи. Они получались слабоватыми — во всем нужен навык. Продолжай я в том же духе, — глядишь, что-нибудь бы и вышло; но мне нужны были деньга. В результате к моменту, когда мне удалось окончательно расквитаться с долгами, за мной прочно утвердилась репутация юмориста.

— Не будь дураком и валяй в том же духе, — советовали мне практичные друзья. — На кой тебе сдалась серьезная проза — мало ли в нашей литературе всякого занудства? Делай то, что у тебя хорошо получается, ты уже набил руку. А станешь писать серьезные вещи, — все придется начинать заново.

— Все, брат, поздно; поезд ушел, — вразумляли меня эти мудрые и многоопытные друзья, — тебя никто и слушать не станет. Попал в юмористы — пиши пропало. Это все равно, что комику претендовать на роль Гамлета. Может, он так сыграет Гамлета, как никто до него не игрывал, но публика все равно будет смеяться — или свистеть.

И я, и Пучеглазик нуждались в сочувствии, но так как жалеть нас никто не хотел, нам не оставалось ничего другого, как изливать душу друг другу, что мы и делали, забившись в клубе в какой-нибудь тихий уголок. Он проникся ко мне доверием и изложил свою трактовку образа Ромео — любопытная, доложу я вам, трактовка; но восторга я не испытал. Ну не мог я представить его в роли Ромео, хоть тресни! Но я слушал, сочувственно вздыхая. За все в мире приходится платить — стал бы он иначе выслушивать мою концепцию монументальной литературы, в которой четко определялось, что и как надо писать, чтобы человечеству от этого была польза.

— Возможно, в будущей жизни, — как-то вечером со смехом заметил Пучеглазик, — я стану великим трагиком, а ты — поэтом-лауреатом. Пока же, сдается мне, «мы впадаем в грех, хуля свои добродетели», как изволил выразиться твой приятель Брайан. А! Шли бы они все к черту! В жизни главное — жить.

Часы пробили семь, и он стал собираться. Я проводил его до гардероба и помог надеть пальто.

— Послушай моего совета, — он хлопнул меня по плечу и заглянул в глаза. Смотреть без смеха на него было невозможно. Если бы я не знал, что говорит он вполне серьезно, то расхохотался бы — столь комичную рожу он скорчил, изображая торжественность. — Женись на какой-нибудь миниатюрной женщине (сам он был женат на флегматичной даме, превосходившей его по всем измерениям раза в два). Никогда не поймешь жизнь, пока дети не объяснят тебе ее смысл своими дурацкими «почему».

Я вернулся в гостиную, пододвинул кресло поближе к камину, устроился поудобней и принялся размышлять. Дом, жена, дети! Ведь, в конце концов, ради них и живет настоящий мужчина — живой человек, а не праздный мечтатель. Очаровательная, нежная женщина — друг и товарищ, готовый в любую минуту придти на помощь, а если надо, — то и утешить. А рядом с ней я вижу маленькие головки, слышу тоненькие голоса, вопрошающие нас о тайнах жизни. И я несу за всех за них ответственность, и жизнь моя наполнена смыслом. О чем еще можно мечтать? На что еще можно надеяться?* Все наши грезы и честолюбивые помыслы — всего лишь призрачные фантомы, плавающие в утреннем тумане и тающие в лучах восходящего солнца. Однажды вечером ко мне зашел Ходгсон.

— Хочу заказать вам комическую оперу, — сказал он, не отрывая глаз от письма, которое держал в руках — Публике, похоже, приелись эти бесконечные переводы с французского. Сочините что-нибудь на английском материале — этакое новенькое и оригинальное.

— Материалом я владею; пишу по-английски вроде бы без ошибок; Написать что-нибудь из нашей жизни смогу, — ответил я. — Но насчет новенького и оригинального — ручаться не могу.

— Это почему же? — удивился он, отрываясь от письма.

— Блеснуть оригинальностью я не прочь, — ответил я. — Да, боюсь, вам не понравится. К чему же зря стараться?

Он рассмеялся.

— Сами понимаете, «новое и оригинальное» — выражение образное, рассчитанное на рекламу. Ничего такого нам не надо, избави Бог! Вам предоставляется редкая возможность. Дело тонкое, но я готов рискнуть. Уверен, что у вас получится. О вас уже говорят.

Я уже написал несколько фарсов и одноактных комедий; они прошли с успехом. Но то, что он предлагал мне, — дело другое. Из всех искусств комическая опера — самое сложное (если, конечно, ее вообще можно назвать искусством). Написание ее требует известного навыка.