— Да ведь мы сами туда едем; мы отойдем через час, как только кончится отлив! — воскликнул он. — Вот и отлично! Едемте! Если будет хоть малейший ветерок, мы попадем туда к четырем. Садитесь в ялик. Моя жена там, на яхте; миссис Холл одна из ее самых близких подруг. Мы ездили в Южную Америку и только сейчас возвращаемся, а то бы мы встретились в Кармеле. Холл писал нам о вас обоих.
Итак, Саксон второй раз в жизни очутилась в ялике, а «Скиталец» был первой яхтой, на которую она вступила. Жена писателя, — он звал ее Клара, — сердечно встретила их; Саксон влюбилась в нее с первого взгляда, и эта влюбленность оказалась взаимной. Между обеими молодыми женщинами было такое поразительное сходство, что Хастингс сразу же обратил на него внимание. Он поставил их рядом и принялся сравнивать их глаза, рот, уши, внимательно разглядывал руки, волосы и щиколотки, уверяя, что рухнула его самая заветная мечта, — он всегда считал, что природа, сотворив Клару, разбила форму, в которой она была отлита.
Клара высказала предположение, что природа отлила их обеих в одной и той же форме, и они принялись рассказывать друг другу свои биографии. Обе происходили от первых пионеров. Мать Клары, так же как и мать Саксон, ехала на волах через прерии и зимовала в Солт-Лейк-сити. Вместе со своими сестрами она открыла в этой твердыне мормонов первую школу для благородных девиц. И если отец Саксон участвовал в восстании на Сономе, то в той лее Сономе отец Клары в Гражданскую войну навербовал отряд и дошел с ним до Солт-Лейк-сити, а когда вспыхнуло восстание мормонов, был назначен начальником военной полиции. В довершение всего Клара принесла из каюты свое укулеле из дерева коа — это был близнец укулеле Саксон, — они вдвоем спели «Сорванец из Гонолулу».
Хастингс решил пообедать до того, как они снимутся с якоря, — он, по-старомодному, называл дневную трапезу обедом. Когда Саксон спустилась в крошечную каюту, царивший в ней комфорт восхитил ее. Билл только-только мог стоять здесь во весь рост. Каюту делила пополам перегородка, и к ней на петлях был приделан стол, за который они и уселись. Низкие койки, обитые веселенькой зеленой материей, тянулись во всю длину каюты и днем служили для сиденья. В потолок были вбиты крючки, на них висела занавеска, — на ночь она задергивалась и часть каюты превращалась в спальню миссис Хастингс. На другой стороне спали японцы, а на носу, под палубой, находился камбуз. Он был так тесен, что кок едва в нем помещался, да и то вынужден был готовить сидя на корточках. Второй японец, тот, который доставил на борт покупки, прислуживал за столом.
— И вот они ходят и ищут ферму в лунной долине, — объяснил Хастингс жене, заканчивая рассказ о странствиях своих гостей.
— О! Неужели вы не знаете… — воскликнула она, но муж не дал ей продолжать.
— Тсс! — повелительно прервал он ее, затем обратился к гостям. — Слушайте. В истории насчет лунной долины кое-что есть, но пока еще это тайна! У нас имеется ранчо в долине Сономы, милях в восьми от города Сономы, где когда-то сражались ваши отцы, Саксон и Клара; и если вы зайдете к нам на ранчо, вы узнаете эту тайну. Поверьте мне, она тесно связана с вашей лунной долиной… Разве не правда, дружок?
Так они с Кларой называли друг друга.
Она улыбнулась, потом рассмеялась и кивнула головой.
— Может быть, наша долина и окажется той самой, которую вы ищете,
— заметила она.
Но Хастингс укоризненно покачал головой, чтобы удержать ее от дальнейших объяснений. Она обратилась к фокстерьеру — пусть служит, если хочет получить кусочек мяса.
— Собаку зовут Пегги, — рассказала она Саксон. — Когда мы жили в Океании, у нас было два ирландских терьера, брат и сестра, но они околели. Мы звали их Пегги и Поссум. Эту собаку назвали Пегги в честь той.
Билл поражался, как несложно управлять яхтой и как она послушна. Пока они не спеша обедали, оба японца, по приказанию Хастингса, поднялись на палубу. Билл слышал, как они отпустили фалы, ослабили сезни и крохотным воротом подняли якорь. Через несколько минут один из японцев крикнул вниз, что все готово, и хозяева с гостями вышли на палубу. Поднять паруса и тали было делом нескольких мгновений. Потом кок и слуга занялись якорем, и пока один закреплял его, другой поднял кливер. Хастингс, стоя у штурвала, поправил шкот. «Скиталец» слегка накренился, паруса его надулись, он легко и плавно скользнул по водной глади и понесся к устью реки. Японцы свернули фалы и пошли обедать.
— Прилив только начинается, — заметил Хастингс, указывая на полосатый буй около берега: буй слегка покачивался.
Беленькие домики Коллинсвилла, к которым они направлялись, исчезли за низким островом, но длинная спокойная гряда Монтезумских холмов дремала на горизонте в такой же недостижимой дали.
Когда «Скиталец» прошел мимо устья Монтезумы и вошел в Сакраменто, они оказались возле самого Коллинсвилла. Саксон захлопала в ладоши.
— Совсем как игрушечные домики, вырезанные из картона, — воскликнула она. — А эти холмистые склоны за ними точно нарисованы!
Они плыли мимо барок и пловучих домиков, причаленных среди камышей и служивших жильем для целых семейств; женщины, дети, мужчины были смуглые и темноглазые, видимо тоже иностранцы. Когда яхта поднималась вверх по течению, навстречу ей попадались землечерпалки; их ковши словно кусали дно реки и выбрасывали песок на громадные, тянущиеся вдоль берега дамбы. На откосы этих дамб длиною в сотни ярдов были наложены огромные щиты из ивовых прутьев; эти щиты закреплялись стальными тросами и тысячами кубометров бетона.
— Ивовые ветви очень скоро пускают корни, — пояснил Хастингс, — и к тому времени, когда щиты сгниют, корни деревьев будут удерживать песок и не дадут насыпи оползать.
— Это стоит, наверно, чертовых денег, — заметил Билл.
— Но расходы окупаются, — пояснил Хастингс. — Здешняя почва — самая плодородная в мире. Эта часть Калифорнии напоминает Голландию. Вы не поверите, но уровень воды, по которой мы плывем, выше уровня островов. Эти острова — вроде судов, давших течь; их постоянно приходится конопатить, чинить, выкачивать воду днем и ночью, беспрерывно. И все-таки это окупается. Да, окупается.
Кроме землечерпалок, наваленного горами песка, густой ивовой поросли и Чертвой горы на юге, ничего не было видно. Иногда проходил катер, между деревьями летали голубые цапли.
— Тут, верно, очень пустынное место, — заметила Саксон.
Хастингс рассмеялся и сказал, что она потом изменит свое мнение. Он хорошо знал все это поречье и вскоре заговорил о том, как здесь ведется хозяйство на арендованных участках. Саксон натолкнула его на эту тему своими разговорами о земельном голоде англосаксов.
— Дикие кабаны, — отрезал он, — вот какими мы себя показали в своей собственной стране! Один из местных стариков заявил профессору, работавшему на опытной агротехнической станции: «Нечего меня учить сельскому хозяйству. Я знаю его как свои пять пальцев. Недаром я за свой век на трех фермах землю истощил!» Именно такие люди и привели в упадок Новую Англию. Там огромные участки опять превращаются в пустыню. В одном штате развелось столько оленей, что они стали бичом для жителей. Вы найдете там десятки тысяч покинутых ферм. Я как-то просматривал списки в штатах Нью-Йорк, Нью-Джерсей, Массачусетс и Коннектикут — все они продаются на самых льготных условиях. Деньги, которые за них просят, не покрыли бы даже затрат, а земля идет просто так, впридачу.
— То же расхищение и истощение земли так или иначе продолжается и в остальных частях страны — в Техасе, Миссури, Канзасе и здесь, в Калифорнии. Возьмите фермы, сданные в аренду: в моем округе я знаю ранчо, где земля стоила когда-то сто двадцать пять долларов за акр и доходы с этой земли соответствовали цене. Когда старик хозяин умер, сын сдал ферму арендатору-португальцу, а сам укатил в город. За пять лет португалец снял сливки и выжал из земли все соки. При следующем арендаторе, взявшем землю на три года, она давала только одну четверть тех доходов, которые получал первый арендатор. Третьего португальца, охотника арендовать эту землю, не нашлось — там уже ничего не осталось. Когда старик умер, ферма стоила пятьдесят тысяч долларов. А сын в конце концов с большим трудом продал ее за одиннадцать. Да что говорить, я сам видел участки, приносившие вначале двенадцать процентов дохода, а после пятилетнего хозяйничанья арендаторов они давали всего один с четвертью процента.
— Ив нашей долине то же самое, — подхватила миссис Хастингс. — Все старые ранчо приходят в упадок. Помнишь ферму Эбела, дружок? — обратилась она к мужу; он выразительно кивнул, и она продолжала: — Когда мы там гостили, это была образцовая ферма, просто рай: плотины и озера, сочные луга, отличные покосы, холмы, покрытые виноградниками, сотни акров превосходных пастбищ, прелестные дубовые и сосновые рощи, каменная винодельня, каменные амбары, при доме сад, — словом, об этой ферме можно рассказывать часами. Когда миссис Эбел умерла, семья разъехалась кто куда, и ферму стали сдавать в аренду. Теперь все разорено; деревья срублены и проданы на топливо. Возделывается лишь небольшая часть виноградника — ровно столько, сколько нужно арендатору итальянцу для собственных нужд. На остатках земли он завел жалкую молочную ферму. В прошлом году я проезжала мимо — и расплакалась. Прекрасный фруктовый сад в ужасном виде, цветники заросли и одичали… А что они сделали с амбарами! Им было лень прочищать желоба — дождевая вода просачивалась внутрь, все балки прогнили, и в конце концов крыши провалились. Часть винодельни тоже рухнула, уцелевшую половину обратили в коровник. А дом! Словами не передашь, как он выглядит…
