— Ты что, чокнутый? — спросил он.
— Мне кажется, нет, мистер Бимиш.
— Хочешь вылезти на сцену в моем скетче?
— Нет, что вы…
— Тогда пойди погуляй. Чего ты тут торчишь? Может, ты полисмен или пожарник?
— Перестань, Томми, — сказала мисс Блейн. — Уж наверное, у него есть причина быть здесь. Ведь правда? — Это относилось уже ко мне и сопровождалось улыбкой, которая была одновременно и просьбой о помощи. В ее красивых темных глазах я увидел тревогу.
— Если я вам мешаю, могу отойти, — сказал я. — Но я только что приехал к моему дяде Нику Оллантону.
— Не сказал бы, что это мой любимый коллега, — мрачно произнес Томми Бимиш. — Хорошо бы он сам себя заколдовал и исчез в один прекрасный вечер.
— Томми, ради Бога!
— А ну перестань ныть! «Томми, ради Бога!» — И он нетвердым шагом направился ближе к выходу. Кортней, который начинал скетч телефонным разговором, был уже на сцене.
— Я тоже должна идти, — торопливо прошептала мисс Блейн. — Мой выход сразу после Томми…
— Я знаю. Я смотрел первое представление. Томми был изумителен. И вы тоже хорошо играли, мисс Блейн.
— Спасибо, но это роль не для меня. А как вас зовут?
— Дик Хернкасл. Но я ведь не артист. Я собираюсь стать художником-акварелистом.
— Вы очень милый. Только не обижайтесь на Томми. С ним сегодня очень трудно. — Из зала донесся взрыв смеха. — Слышите? Ему уже, наверно, лучше. Мне пора на выход. — Ее рука коснулась моей, и она исчезла.
Я не стал смотреть скетч, несмотря на все свое восхищение Томми Бимишем, потому что был озадачен и подавлен, и настроение у меня пропало. Из зала доносился громкий хохот, но мне не стало веселее, пока я не повернул за угол и не спустился по лестнице к служебному выходу. Сисси Мейпс ждала там с довольно жалким видом. Увидев меня, она просияла и сразу же начала болтать о нашем номере.
— Ты не поверишь, как я рада, что этот Хислоп уходит. Он меня не любит, потому что я ему с самого начала объяснила, что я ничем таким не занимаюсь… ну, ты понимаешь… Так что если он может мне подложить свинью на сцене, то непременно это сделает — он коварный и злой, как дьявол. А с Сэмом и Беном у тебя хлопот не будет, на них можно положиться. Они только и знают что свою работу да скачки. Барни, конечно, другое дело — он же карлик. Я с ним хлебнула горя, было дело… Только я Нику никогда не жаловалась. С Барни надо держать ухо востро. Дик. Он человек ненадежный, особенно когда хлебнет лишнего! Я думаю, у него не все дома, но что с него спрашивать, с бедняги. И ведь у них вроде бы не существует женщин. Мужчин-карликов я сколько раз видела, а вот женщин — никогда. Я выступала в одной программе, так их там было шестеро — такой фарс с драками, и все злые-презлые, шагу ступить нельзя было. Ну, вот и Ник. Правда же, сразу видно, что это человек стоящий, не мелюзга какая-нибудь?
Да, без сомнения, в своем необъятном пальто, белом шелковом шарфе и черной шляпе «трильби», чуть сдвинутой набок, он выглядел весьма внушительно, хотя, пожалуй, и несколько театрально.
Четверть часа спустя мы ели пирог с мясом и гренки с сыром и пили шампанское в задней комнате их берлоги, увешанной подписанными фотографиями звезд варьете и заставленной тяжелой мебелью. В камине бушевал жаркий огонь, от которого некуда было деться. Когда дядя Ник закурил сигару, а я вытащил трубку, Сисси, раскрасневшаяся и возбужденная, начала:
— Ну, Дик, теперь ты должен нам рассказать, что ты почувствовал в свой первый день в варьете…
— Ничего он не должен, — сказал дядя Ник. — Иди-ка ты спать, девочка.
— Ну, Ник, почему?
— Не спорить. Марш!
Она медленно встала, безвольное хорошенькое личико сморщилось, казалось, она вот-вот расплачется — и без единого слова выскользнула из комнаты. Дядя Ник налил себе шампанского и добавил немного в мой стакан. Потом он насмешливо взглянул на меня.
— Я читаю твои мысли, как открытую книгу, малыш. Бедная маленькая Сисси! Старый грубиян Ник! Так ты говоришь про себя, а?
— Знаете, дядя, должен сказать, вы с нею слишком уж суровы…
— Давай сразу же внесем ясность, малыш. Сисси Мейпс получила лучшую работу в своей жизни. Такой у нее никогда не было и никогда больше не будет. Я плачу за ее стол и квартиру, так что четыре фунта в неделю, которые она получает, — это, в общем-то, для нее карманные деньги. Она живет как у Христа за пазухой. Умом не блещет. Когда слушает меня разинув рот, то половины из того, что я говорю, не понимает. И я ее держу не из-за того, что у нас там бывает наверху. Хотя это тоже сойдет, но у меня бывали много лучше. А соль-то вся в том, что в своем индийском наряде она выглядит вполне хорошо и совсем не худышка, а на самом деле у нее такие тонкие кости, что она может уместиться в половине пространства, которое ей вроде бы требуется. А если она этого не сможет, я ее мигом выкину из номера. И наверху она тоже не останется. Только предупреждаю тебя, малыш, мне объедки не нужны. Так что ты тут держись подальше.
— Меня незачем предупреждать, дядя Ник. Во-первых, мне это неинтересно…
— Не зарекайся. Пока она за тебя не принялась. Но дай срок. Ты хорошенький, а со мной ей, ясно, чего-то не хватает. И потом, они все чувствительные. Да, скоро она сделает первую попытку. Ну, что скривился, Ричард? Привыкай смотреть жизни в глаза, даже когда это противно. Ты считаешь меня жестоким человеком?
— Я только сказал…
— А так оно и есть. Я прошел нелегкий путь. Сначала надо было стать хорошим механиком и выучиться нескольким фокусам. Потом пришлось уговаривать старого немца-иллюзиониста Краузера, который выступал с индийским номером под именем Бимба-Бамба, взять меня к себе; это уже после того, как я ему починил кое-что, когда он выступал в браддерсфордском «Паласе». С виду он был славный старикан, а на деле оказался эксплуататор и сукин сын, и я целых три года на него работал, пока его не хватила кондрашка. Потом торчал в подвале в Клапеме, сидел на хлебе с маргарином да на чае, придумывал новый номер и просиживал штаны у антрепренеров. Нелегко карабкаться в гору. Но это еще не все. Бродячая жизнь в варьете может легко стать очень грязной жизнью. Попадаешь сюда человеком, а выходишь как раздавленное яйцо. И все из-за женщин. Понятно, без них не обойтись, так уж мы устроены, — а они все стараются сгладить, да только запутывают, и единственный способ держать их в руках — это быть с ними покруче.
— Разве вы при этом ничего не теряете?
Он посмотрел на меня поверх сигары с искренним презрением.
— Ты только что вылупился, малыш. А я привык шевелить мозгами и сам о себе заботиться. Чего и тебе желаю. Конечно, большой популярности на этом не заработаешь. В отношении меня ты это, наверное, уже понял. Я говорю не о популярности у публики, а у наших милых друзей-артистов.
— Да, дядя Ник, они, кажется, вас не слишком любят. — Я мог бы добавить, что тут я тоже ему не слишком симпатизирую, но промолчал.
— Они знают, что я их в грош не ставлю, малыш. Наверно, если бы я выступал на этой сцене не с иллюзионным номером, а с чем-нибудь еще, я презирал бы самого себя. Ничего удивительного, что многие из здешней братии допиваются до белой горячки. Когда столько лет прикидываешься, что ты глупее даже этих недоумков из зрительного зала, так сам себе опостылеешь. Но я умнее публики. И потом я честный иллюзионист. Я хочу сказать, я откровенно делаю все для развлечения публики, не то что эти фокусники в Вестминстере, Уайтхолле и в Сити, лицемеры чертовы! Но конечно, большинству людей — особенно англичанам — хочется, чтобы их обманывали. Они сами готовы тебе помогать. А ну-ка посмотри — ты этого, кажется, не видел, — вот где чистая работа.
Он вынул металлическую трубку дюйма в три длиной и запихал туда окурок своей сигары вместе с пеплом. Потом он навинтил на трубку крышечку, положил ее на стол, ухмыльнулся и сказал:
— Фокус-покус! Можешь отвинтить крышечку и найти сигару и пепел. — И конечно, там уже ничего не было, а когда я перевернул трубку, из нее выкатилось множество позолоченных шариков.
— Превращаю пепел в золото, малыш, — самодовольно сказал дядя Ник, сгребая шарики со стола.
— Не понимаю…
— И не поймешь. Я никогда не объясняю свои карманные фокусы, хоть с них и не разбогатеешь. Но человек должен иметь хобби; у меня это — карманные фокусы. — Он допил свой бокал и осторожно вылил в него остаток шампанского. Как сейчас вижу перед собой его длинное мрачное лицо, только менее болезненно-желтоватое, чем обычно, из-за вина и жары в комнате, — с меня самого пот лил ручьем; помню неожиданную грусть в его взгляде, когда он поднял глаза от стакана и сказал мне: — У людей вроде меня — неглупых, у тех, кого нелегко провести, которые видят все насквозь, — беда в том, что им все быстро надоедает. От всего их воротит. Вот почему я рад, что ты теперь при мне, Ричард. Есть с кем поговорить.
