На такого ходатая, как реб Мейлах, прихожане старой молельни, слава Богу, могли положиться.
Перво-наперво голосище у него был такой, что стоило ему открыть рот, как стены молельни начинали дрожать и оконные стекла звенеть, а старики рассказывали, что смолоду у него и вовсе был громоподобный рык. Сверх того молитву он всегда обильно орошал ручьями слез, а глядя на него, лила слезы и вся община. Голос у него с годами ослаб, но рыдать он рыдал по-прежнему, да так, что и стену проймет, и мертвеца разбудит.
Реб Мейлах, воздев руки, взывал к Владыке мира — по синагоге разносился знакомый всем напев молитвы, заключающей Йом Кипур:
— О Отец! О Отец! Смилуйся над детьми Своими!..
И все присутствующие каялись в великих прегрешениях и молили Бога простить их и даровать хороший год им и их несчастным голодным детям.
Как вспомнили они своих бедных исчахших деток, душеньки невинные, так сердца их растаяли, умилились, и они готовы были поститься еще три дня и три ночи, лишь бы вымолить у Предвечного добрый год!
А кантор реб Мейлах, немного переведя дух, звучно запел:
— Ямама-ма-ма-ма-ма-ой-вей! Ой-вей-ой-вей-ой-вей!..
Но вдруг пение оборвалось на полуслове, в тишине раздался глухой стук. Молящиеся встревожились, стали перешептываться:
— Шшшш… Шшшааа…мммм!.. Ну, ну! Шамеш! Служка!!!..
Служка Хаим — он мигом прибежал — подхватил кантора реб Мейлаха, голова кантора реб Мейлаха повисла, лицо побелело, помертвевшие губы, казалось, горько улыбались.
Молящиеся заметались, подносили к его носу нашатырь, брызгали на него водой, терли ему виски. Ничего не помогало! Кантор реб Мейлах умер. Кантор реб Мейлах мертв!..
Когда волк утаскивает овечку из отары, стадо, бывает, поблеет, помечется из стороны в сторону, а потом собьется в кучу и дрожмя дрожит.
Так было и в старой молельне, когда умер кантор реб Мейлах.
Поначалу стоял шум и гам, потом заголосили на женской половине — это жена кантора Цвия лишилась чувств, а вслед за ней попадали в обморок и еще кое-кто из женщин.
Тут раввин реб Иойзефл дал знак старостам, и они стукнули по амвону — призвали к тишине. А служка Хаим (он и утреню вел) подошел к амвону и запел с того места, где смерть прервала кантора реб Мейлаха. Хор голосов подхватил молитву. Пели до тех пор, пока реб Нисл, протрубив в рог, не дал знать, что пост окончен.
После чего началась будничная вечеря, после будничной вечери все высыпали наружу благословить новолуние, а благословив новолуние, поспешили по домам — разговеться после поста кто крылышком курицы со стаканчиком чая, а кто и куском хлеба с селедкой и глотком воды.
Через час весь синагогальный двор заполонили люди — яблоку было негде упасть.
Мужчины и женщины, парни и девушки — все пришли на похороны, грудных младенцев и тех принесли.
Прихожане не положились на служек — сами сделали все, что положено. Шутка ли, такой покойник!
Ночь была светлая, теплая. Луна щедро освещала Касриловку, да и как не посветить ее беднякам: ведь они пришли отдать последний долг кантору реб Мейлаху, проводить его в последний путь. Когда носилки поставили у старой молельни, раввин реб Иойзефл начал надгробную проповедь. Собравшиеся зарыдали.
Раввин реб Иойзефл, приводя стихи Святого Писания и древние притчи, убедительно доказал, что кантор реб Мейлах умер не как обычный смертный: такой смерти удостаиваются только святые. Они попадают прямиком в райские кущи, поэтому такому праведнику можно только позавидовать, такой смерти должен возжелать для себя каждый, ибо только избранным дано умереть у авмона во время завершающей Йом Кипур молитвы, когда Бог простил все грехи. Если такой праведник покидает город, весь город — от мала до велика — обязан его проводить, если такой праведник умирает в городе, весь город — от мала до велика — должен его оплакать.
— Рыдайте же, стенайте, евреи, оплакивайте праведника, которого мы провожаем. Молите его, чтобы он был заступником пред Престолом славы, чтобы он таки выпросил для нас для всех добрый год, ведь уже давно бы пора Богу смилостивиться над Касриловкой и ее евреями!..
И все — от мала до велика — заливались слезами: они верили, что теперь у них достойный ходатай, настоящий заступник перед Всевышним.
И не один из них много бы отдал тогда, чтобы оказаться на месте кантора реб Мейлаха.
А раввин реб Иойзефл, забыв, что обращается к покойнику, завершил надгробное слово так:
— Иди с миром — здоровья тебе и удачи!
И еще долго-долго не умолкали разговоры о смерти кантора реб Мейлаха, о его похоронах.
— Да, ему можно только позавидовать… — вздыхая, говорили в Касриловке.
1
Давно не было в Касриловке в праздник Пурим такой хорошей теплой погоды. Рано тронулся лед, растаял снег, и грязь доходила до колен. Сверкало солнце. Дул ленивый ветерок. Глупому теленку показалось, что уже весна. Он задрал хвост, нагнул голову и нерешительно протянул «му». Вниз по улице змейками бежали ручейки, унося с собой попадавшуюся по пути щепку, соломинку или бумажку. Счастье, что почти ни у кого в городе не было денег на мацу, а то можно бы подумать, что на дворе не Пурим, а канун Пасхи.
В самом центре города, среди топкой грязи, встретились две девушки, обе по имени Нехама; одна крупная, черная, с густыми бровями и вздернутым носом; вторая — хилая, бледная, с острым носиком и огненно-рыжими волосами; у одной толстые грязные ноги не были обуты; у другой на ногах было какое-то подобие башмаков. Башмаки эти просили каши, подошвы у них отваливались и при ходьбе громко шлепали, и весил каждый башмак целый пуд. Хороши башмаки! По правде сказать, чем в таких башмаках, так уж лучше босиком.
Обе Нехамы несли накрытые белыми салфетками шалахмонесы, обеими руками прижимая их к груди. Встретившись, девушки остановились.
— А, Нехама!
— А, Нехама!
— Куда идешь, Нехама?
— Как так куда я иду? Несу шалахмонес.
— Кому ты несешь шалахмонес?
— Да вам. А ты куда идешь, Нехама?
— Как так куда я иду? Ты же видишь, что я несу шалахмонес.
— А кому ты несешь шалахмонес?
— Да вам!
— Вот так история!
— Комедия, право!
— Ну-ка, Нехама, покажи твой шалахмонес.
— Покажи твой, Нехама.
Обе Нехамы стали искать глазами, где бы присесть. И Господь сжалился над ними: возле заезжего дома они увидели бревно. С трудом вытащив ноги из грязи, они уселись на это бревно, поставили подносы на колени, приподняли салфетки и принялись рассматривать шалахмонесы.
Сначала показала свой гостинец Нехама рыжая. Она служила у Зелды, жены реб Иоси, получала пять с половиной целковых за зиму, одежду и обувь. Ох и одежда, ну и обувь! Хотя что ж, платье как платье, с заплатами, конечно, но все-таки платье, а вот башмаки Нехама носила мужские — хозяйского сына Менаше, у которого ноги величиной с дежу. А каблуки Менаше имел привычку стаптывать. Хорошие были башмаки!
Шалахмонес, который несла Нехама рыжая, состоял из большого красивого гоменташа[28], двух подушечек — одной открытой, нашпигованной катышками в меду, другой круглой, затейливо разделанной с двух сторон; из сахарного пряника с изюминкой на самой середине; из большого четырехугольного куска торта, куска слоеного коржа, двух маленьких «царских хлебцев» и объемистого ломтя ржаной коврижки, которая в этом году, как никогда, удалась Зелде — то ли мука была хорошей, то ли мед попался чистый, то ли удалось хорошо взбить тесто, то ли она просто хорошо испеклась. Так или иначе, коврижка была мягче пуховой подушки.
Рассмотрев гостинец Нехамы рыжей, открыла и показала свой гостинец Нехама черная. Она служила у Златы, жены реб Айзика, получала шесть целковых за зиму без одежды. Поэтому она ходила босиком, а Злата проклинала ее страшными проклятиями:
— Как это девка ходит всю зиму босая? Ты, видно, простудиться хочешь ко всем чертям!
Но Нехаме слова хозяйки, что Аману колотушка. Нехама копила деньги на Пасху: на Пасху, Бог даст, она справит себе пару башмаков на высоких каблуках и ситцевое платье с оборками. Сапожник Копл, который сватается к ней, так и помрет на месте!
Шалахмонес Нехамы черной состоял из хорошего куска штруделя, двух больших медовых пряников, одного подового пряника и двух подушечек с начинкой из сладких мучных катышков; подушечки по краям были выложены рыбками; здесь лежали еще две большие маковки, черные, блестящие, нашпигованные орехами и хорошо прожаренные в меду. Кроме того, с подноса улыбался желтый душистый апельсин, аромат которого проникал в самую душу.
