Старейшины мобилизовали почти всех взрослых, оставив лишь небольшую часть для полевых работ, и передали их в распоряжение своего начальника войск. Последний установил дежурство у входа в ущелье, а остальных разослал в далекие разъезды для наблюдений. Как на грех в это тревожное время, когда так пригодилась бы способность ясновидения матушки Зары, она тяжко заболела. Эсфирь не отходила от ее постели, стараясь помочь всем, чему научилась у матушки. Последняя большею частью находилась в забытьи, но раз, ночью проснувшись, она сказала Эсфири, что ее можно вылечить целебным растением, которое растет в ущелье Барса на каменной горе. Трава эта, по словам матушки, росла в трещинах меж каменных плит, покрывающих гору. Похожа она как бы на тонкие длинные и гибкие ветви сосны и покрыта хвоей, стелется только по трещинам меж камней.
Эсфирь попросила старейшин дать ей проводника в Барсово ущелье и каменную гору. Старейшины предложили ей выбрать любого. И она без колебаний выбрала Измаила.
Было раннее утро, когда Эсфирь, закончив приготовления к походу в ущелье Барса, покинула башню. Во дворе уже стояли Измаил и его младший брат Роам. Оба были вооружены, так как в ущелье Барса водились дикие звери и могли встретиться всякие неожиданности. Улыбалось утро, улыбался Измаил и улыбалась Эсфирь — ей радостно было снова очутиться вблизи человека, который встретился ей в поворотный момент ее жизненного пути и пробудил в ее душе новые, незнакомые чувства.
Радовало ее и то, что на лице Измаила она не прочла ни малейшего недовольства, которое могло вызвать неудачное сватовство матери. Основанием такого невозмутимого спокойствия могла служить только надежда, что все может измениться к лучшему. Эта надежда жила также в глубине души ее самой и придавала ей бодрость. Незачем было разрушать эту надежду, и она ласково улыбнулась юношам.
Они прошли все селение по главной улице, прошли мост через реку, тут же вливающуюся в озеро, обошли возделанные поля и стали углубляться в извилистое ущелье, стиснутое с обеих сторон крутыми склонами. Дорога, проложенная по правому берегу реки, стала все более суживаться и превратилась в неудобную каменистую тропу, которая то поднималась вверх по склону, то снова опускалась почти до самой воды, то огибала выпуклый утес, то повисала над рекой, лепясь по выпученному уступу карниза. На одном повороте Измаил свернул с тропы, и они стали карабкаться вверх по каменистому склону, где приходилось хвататься за кусты руками и ползти. И стала попадаться та целебная трава. Эсфирь быстро наполнила ею свою сумку и уже хотела возвратиться, когда Измаил предложил не упускать случая, раз они уже здесь, и подняться на вершину.
Подъем был крут и потребовал немало усилий, пока они взобрались на последний утес, венчающий Барсову гору. Да, стоило взобраться! Вид оттуда был восхитительный! Гора, а вернее, горный кряж, который она увенчала, обрывался крутой стеной на пустынную степь. Направо и налево уходил рассеченный ущельем горный кряж, как бы разделяющий две страны на горную и равнинную.
Но прямо под ними внизу, там, где ущелье, тянувшееся из долины, занимаемой полями Общины, суживающейся горловиной пересекало горный кряж и выходило на открытую пустыню, — они увидели нечто, заставившее их оборвать речь на полуслове, пригнуться и жадно всматриваться.
Внушительный отряд вооруженных всадников спешился у входа в ущелье. Затаив дыхание, наши путники наблюдали, как всадники передавали коней коноводам и, выстроившись цепочкой, двинулись в ущелье.
Первым заговорил Измил. Он был спокоен, но немного бледен, и в голосе его была необычайная серьезность.
— Это люди Наур-хана. Все ясно. Я понимаю план этого коварного врага. Готовится опасное нападение на Общину. Все неприятельские разъезды и передвижения по ту сторону долины были лишь хитрым маневром, чтобы отвлечь охранные силы Общины. Истинный удар готовится здесь. Отряд, который мы видим, узнал о существовании тропы по ущелью, по которой мы сегодня шли, и один за другим будет просачиваться в долину с тыла и внезапно овладеет частью селения, захватит как можно больше женщин и детей заложниками. Наур-хан будет диктовать какие ему вздумается условия, на них наши мужчины должны будут согласиться…
Он помолчал с минуту, как бы давая слушателям возможность понять сказанное.
— Надо во что бы то ни стало предупредить Общину. Один из нас должен поспешить назад, поднять на ноги охрану и предупредить население. Но мало будет толку, если гонец и нападающие придут в селение одновременно. Двое останутся в ущелье на тропе и будут задерживать нападающих, — он сделал паузу и добавил, — пока не подоспеет помощь.
Опять немного помолчав, он произнес:
— Предупредить Общину пойдешь ты, Эсфирь, а мы с братом останемся здесь и будем сражаться.
Наступило молчание. Потом заговорила Эсфирь.
— Ты неправ, Измаил. Идти в Общину должна не я, а Роам, потому что я не знаю дороги и легко могу сбиться с нее, заблудиться. Тут столько поворотов! Полагаясь на вас обоих, я не старалась запомнить дороги, когда шли сюда. Пусть Роам передаст мне свои лук и колчан, и я останусь с тобою, чтобы сражаться. Не забудь, что я в Общине прошла обучение стрельбе из лука, как все здешние женщины. Я умею сражаться, ты видел это у Драконьего зуба. Твой подарок при мне, — и она опустила руку на рукоять кинжала, висевшего на ее поясе.
В ее словах была логика, но, кроме нее, Измаил ощутил присутствие в них и чего-то большего, какую-то железную решимость, и еще что-то…
Он велел брату передать оружие Эсфири, и Роам побежал. Зная, как дорога каждая минута, он бежал до тех пор, пока не перехватило дыхание, после чего пошел шагом, намереваясь опять бежать, как только восстановится дыхание.
Измаил и Эсфирь спустились на тропинку, ведущую вдоль ущелья, и стали отыскивать место, наиболее удобное для сражения. Двигаясь по тропинке навстречу врагам, они обнаружили каменистый выступ, почти перегораживающий им дорогу. Перед выступом образовалась площадка, где два человека могли вполне разместиться и даже немного двигаться, не рискуя упасть в бездну. Обогнув острый выступ, тропинка шла по изгибу, описывающему как бы полумесяц, образующий другой такой же выступ, как и первый, и затем терялась из вида за вторым выступом. Здесь, на площадке перед первым бугром, Измаил решил принять бой; выступ давал возможность стрелять и укрываться от ответной стрелы. Пока враг еще не появился на виду у второго выступа, оставалось некоторое время.
Стоя друг перед другом, они оглянулись кругом, поражаясь при этом великолепием и красотой мира, их окружающего. Без слов, без объяснений оба понимали, что они обречены, и поэтому мир казался им прекраснее, чем когда-либо. И крутые откосы в ущелье, поросшие кустарником и мхом с просветами разноцветных обрамлений, и голубое небо с плывущими по нему небольшими облачками, и дымка над зовущими далями земного простора говорили об одном и том же — как прекрасна земля! Оглянувшись кругом, они взглянули друг на друга и, казалось, впервые обнаружили, как молоды и красивы они сами. И те чувства, которые они до сих пор пытались подавить в себе, заговорили в них с новою силой.
— Ты отдаешь себе отчет, что нас ожидает? — почему-то тихо, подвинувшись на полшага к Эсфири, спросил Измаил.
— Нас убьют. Я это сразу поняла, когда ты предложил мне уйти, — также тихо ответила она.
— Так почему же ты не пошла, коли поняла? — перебил он опять.
— Потому что полюбила тебя, Измаил, так, как никого не любила…
— Но ты же отказала моей матери, — и в голосе Измаила послышалось отчаяние.
— Да, отказала, потому что считала себя недостойной тебя. Я неверная жена, с клеймом блудницы… Какой я могу быть тебе подругой?
Потом, немного подумав, добавила:
— Жить мне с тобою нельзя, а умереть — можно.
— Какая ты чудесная женщина, — вырвалось у Измаила, — ведь я полюбил тебя и не смел в этом признаться. Когда я увидел тебя впервые в обществе учеников Иисуса, шелковая рубашка выглядывала из-под твоего дорожного плаща и твои маленькие, белые, нежные ручки говорили о том, что ты никогда не знала тяжелого, изнурительного труда, каким занимаются женщины нашей Общины. Не было места в моей убогой хижине, которое я мог бы предоставить для тебя. — Он схватил ее за руки, потом страстным шепотом заговорил:
— Ни одна женщина, кроме моей матери, когда я был ребенком, не целовала меня. Я не знаю вкуса прикосновения женщины, поцелуй меня, если любишь…
И она полуоткрытым ртом прижалась к его губам. Мощная волна неизведанного блаженства, насыщенная единым желанием слиться, погрузиться и раствориться друг в друге, накрыла и поглотила их. Измаил как бы потерял опору под ногами. Что-то ударило его. Что-то пронзило все его тело, и он чувствовал, что плывет в пространстве, в котором не было ничего и никого. Был как бы Свет и неописуемое чувство блаженства.
