Прошептав друг другу приветственное «С нами Бог», все четверо сошли по каменной лестнице в подвал и оказались в восьмигранном помещении. Вдоль стен тянулась каменная скамья, в восточной стене возвышалось высеченное из камня кресло, а посреди подземного зала стоял деревянный письменный стол. Собралось там немало мужчин и женщин, но, едва Уильям Эксмью подошел к каменному сиденью, негромкий гул голосов стих, все сели на низкую длинную скамью.
— Отличное начало, Ричард Марроу, — без всякого вступления произнес Эксмью.
Плотник скромно потупился:
— Дело-то нехитрое. Свечка да немного черного пороху.
— Хорошо сказано, Марроу, хорошо сказано. Всем памятен стих: «Мы со светильниками осмотрим Иерусалим».[26]
Тут заговорил свободный землевладелец Гаррет Бартон:
— Часовня та была — что корка запеканки, целехонькой ей нипочем не остаться. Таковы и посулы лживых монахов: наговорят с три короба, а слово все одно нарушат и тебя оставят с носом. Ихние индульгенции, молитвы и тридцатидневные поминальные службы — дьявольский обман, изобретения прародителя всякой лжи.
— Мертвецам от молитв толку мало — все равно, что дуть в паруса: сколько ни дуй, большой корабль и не шелохнется, — поддержал Роберт Рафу.
Уильям Эксмью решил развить эту тему:
— Кичащиеся своим богатством прелаты и викарии всю жизнь живут в кромешной мгле. Им тьма и дым застят глаза, недаром же они слезятся. Что есть епископ без тугой мошны? Это Episcopus Nullatensis, епископ неизвестно чего. А чем они сейчас занимаются? Трясутся от страха перед безумной монахиней из Кларкенвеля?
Раздался дружный смех. Все уже слыхали про то, как сестру Клэрис за лжепророчества водили на суд к епископу, но ее немедленно отпустили, как только возмущенная толпа горожан с проклятиями окружила здание суда.
— Прелаты эти — болваны и тупицы, прислужники в геенне огненной, дурные псы, что в нужную минуту даже голоса не подадут, — продолжал Эксмью.
— Они молятся Святой Деве Фальшингамской, — крикнула одна женщина. — И почитают Томаса Язверберийского.
— Их идолы не причинят душам человеческим ни добра, ни зла, — заметил Эксмью, — зато, если их поджечь, могут согреть озябшего. А воск, что попусту тратится на свечки, очень сгодился бы беднякам с их животиной — они могли бы трудиться при свете.
В подвале собрались люди надежные, настоящие христиане, истинно верующие, сознающие свое предназначение. Их было немного, и называли их по-разному: в Париже — носителями веры или непорочными, в Кёльне — людьми выдающегося ума, а в Реймсе — humiliati.[27] Они верили, что община их существует со времен Христа и первым ее возглавил не кто иной, как брат Иисуса. Ничуть не сомневаясь, что являются подлинными последователями Спасителя и прихожанами невидимой церкви спасенных, они называли себя congregacio solum salvandorum.[28] Все обряды и постулаты общепризнанной церкви они решительно отвергали, называя их ухищрениями подлинного правителя земли, имя которому — Люцифер. Папа Римский, утверждали они, погряз в грехах, как свинья в дерьме, он плоть от плоти дьявола, послушное орудие в руках врага рода человеческого. Прелаты и епископы будут тоже вечно гореть в аду. Церкви же и не церкви вовсе, а Каиновы дворцы.
Называли их непорочными, избранными, потому что все грехи этим истинным последователям Христа были отпущены заранее, благо они приобщены к славе Спасителя, и окормляет их сам Святой Дух. Им позволялось лгать, совершать прелюбодеяния и убивать — без всякого покаяния. Если кто-то из них грабил нищего или по вине члена общины невинный человек попадал на виселицу, бояться им было нечего; ведь душа, расставшись с телом, отправляется к своему Создателю. Непорочные могли предаваться содомскому греху, спать хоть с мужчинами, хоть с женщинами; им разрешалось удовлетворять любые прихоти своего естества, иначе они утратили бы духовную свободу. Они имели право убить зачатого ими ребенка, бросить трупик в воду, словно ничтожного червя, и даже на исповеди умолчать об этом — дитя ведь тоже вернется к Создателю.
Собирались они тайком, в тесных неприметных помещениях, потому что из всех еретических течений это считалось самым опасным. Всего полгода назад решением епископского суда были запрещены всякие «скопления, сходки, собрания, объединения, соглашения и заговоры» против единой Святой Церкви Христовой.
Никто, кроме членов общины, не знал их имен; встречаясь на улице, они часто не здоровались и молча шли мимо. Уверенные в своем предназначении и святости, они жаждали прихода Судного дня. Эксмью уже объяснил им, что великий Антихрист придет в личине францисканского монаха-вероотступника; сейчас ему двадцать, и через год он появится вблизи Иерусалима. А помазанником Божьим, новым Христом, станет в Судный день один из них, избранных, — Сын Человеческий, предсказанный в Апокалипсисе. Он уже испил крови Христовой и, придя, избавит Господа от страданий за созданный им мир; и имя ему будет Христос imperator et deus.[29]
За несколько месяцев до того Эксмью собрал членов общины в подвале книжной лавки и прочел целую проповедь о некоторых грядущих знамениях:
— Перед страшным днем много будет послано разных знаков, и нам станет непреложно ясно, что день тот близится. И средь этих знамений, как сказано в Евангелии, грядет Христос и возгласит: «Будут знамения в солнце, луне и звездах».[30] Надо понимать, что Христос говорит здесь не только о чудесах, которые нам дано видеть на телах небесных, но еще и о невидимых глазу знаках предстоящего Суда, которые уловить и постигнуть куда труднее.
И в последующие недели он рассуждал о сцепленных кругах и о пяти ранах города Лондона. Как кровь убиенного младенца, если ее не прикрыть, неустанно вопиет к небесам, так и Христова кровь видна, лишь если снять с нее разрисованный покров.
— Мы снова должны будем поднять его на крест, чтобы образ его простерся на все мироздание. Христос терпел муки от пяти смертельных ран; вот и мы должны нанести пять смертельных ударов в разные места вещественной, земной церкви, церкви этого мира. Отчего именно пять? Это — образ всего сущего. Источников радости — пять. Органов чувств — тоже пять. Мироздание, правда, имеет тройную основу, три сферы: это земля, вода и воздух. К ним, однако, надо прибавить время и пространство, двух ангелов Господних. В итоге получается пять. Открылось мне это в одном псалме, обращенном к Господу, светочу нашей жизни, льющему елей на ожесточившуюся душу. Когда на стенах Лондона появятся огненные круги, они станут для нас верным знаком: смерть уже у ворот. Грядет Судный день.
Пламя и смерть должны поразить пять церквей или святилищ Лондона, убеждал он, ибо только этим способом можно приблизить Судный день.
После собрания общины Эмнот Халлинг решительно зашагал по Бладдер-стрит к домику, который он снимал на Бивис-Маркс. Приближался час, когда в городе гасили огни, и ходить по улицам становилось небезопасно. Последние лоточники укладывали товар в сундуки и короба; торговцы фруктами и вафлями ловили за фалды спешащих домой прохожих, уговаривая купить хоть что-нибудь. Проходя мимо известного заезжего двора под вывеской «Борцы», Эмнот услышал слова «корона» и «замирение»: хмельные постояльцы шумно обсуждали решение короля Ричарда отплыть в Ирландию, хотя из Франции ему уже открыто грозил отправленный в изгнание Генри Болингброк. Но такие материи Эмнота не занимали. События этого мира наводили на него скуку, доходившую до отвращения. Что ему король? Соломинка, и та важнее.
Он купил у лоточника вафлю и, грызя хрустящую облатку, задумался над вопросом: как можно представить эту ночь в количественном исчислении? Халлинг самостоятельно изучал а-риф-метрику и геометрию. Сегодня солнце на двадцать один градус и шесть минут вошло в созвездие Быка — день благоприятный для сухожилий и сердца. Хорошо известно, что мир был создан в дни весеннего равноденствия и что Бог сотворил человека в апреле. Стало быть, это время года обладает волшебной силой. Но подходит ли сегодняшняя ночь для экспериментов? Дело в том, что поздними вечерами, тщательно занавесив окна черной тканью, чтобы с улицы не видно было отсветов горящих углей, Эмнот ставил алхимические опыты. Это он изготовил порох, он же принес его Ричарду Марроу в зеленую хибарку за городской стеной.
— Порох отличный, — заверил он Ричарда. — Дело-то нехитрое: берешь две унции селитры, пол-унции серы и смешиваешь в ступке, подливая немножко красного уксуса. Чуешь, серой пахнет? Потом добавляешь нашатыря и селитры с толченым углем. Оттого смесь и кажется почти черной. Сушишь ее на глиняном лотке, а когда хорошо просохнет, растираешь в порошок. Вот, гляди, хоть сквозь сито просеивай! А самый лучший уголь получается из липовых поленьев.
