Гекльберри делал, что хотел, никого не спрашиваясь. В сухую погоду он ночевал на чьем-нибудь крыльце, а если шел дождик, то в пустой бочке; ему не надо было ходить ни в школу, ни в церковь, не надо было никого слушаться: захочет – пойдет ловить рыбу или купаться когда вздумает и просидит на реке сколько вздумает; никто не запрещал ему драться; ему можно было гулять до самой поздней ночи; весной он первый выходил на улицу босиком и последний обувался осенью; ему не надо было ни умываться, ни одеваться во все чистое; и ругаться тоже он был мастер. Словом, у этого оборванца было все, что придает жизни цену. Так думали все задерганные, замученные мальчики из приличных семей в Сент-Питерсберге.
Том окликнул этого романтического бродягу:
– Здравствуй, Гекльберри!
– Здравствуй и ты, коли не шутишь.
– Что это у тебя?
– Дохлая кошка.
– Дай-ка поглядеть, Гек. Вот здорово окоченела! Где ты ее взял?
– Купил у одного мальчишки.
– А что дал?
– Синий билетик и бычий пузырь; а пузырь я достал на бойне.
– Откуда у тебя синий билетик?
– Купил у Бена Роджерса за палку для обруча.
– Слушай, Гек, а на что годится дохлая кошка?
– На что годится? Сводить бородавки.
– Ну вот еще! Я знаю средство получше.
– Знаешь ты, как же! Говори, какое?
– А гнилая вода.
– Гнилая вода! Ни черта не стоит твоя гнилая вода.
– Не стоит, по-твоему? А ты пробовал?
– Нет, я не пробовал. А вот Боб Таннер пробовал.
– Кто это тебе сказал?
– Как кто? Он сказал Джефу Тэтчеру, а Джеф сказал Джонни Бэккеру, а Джонни сказал Джиму Холлису, а Джим сказал Бену Роджерсу, а Бен сказал одному негру, а негр сказал мне. Вот как было дело!
– Так что же из этого? Все они врут. То есть все, кроме негра. Его я не знаю, только я в жизни не видывал такого негра, чтобы не врал. Чушь! Ты лучше расскажи, как Боб Таннер это делал.
– Известно как: взял да и засунул руки в гнилой пень, где набралась дождевая вода.
– Днем?
– А то когда же еще.
– И ЛИЦОМ К ПНЮ?
– Ну да. То есть я так думаю.
– Он говорил что-нибудь?
– Нет, кажется, ничего не говорил. Не знаю.
– Ага! Ну какой же дурак сводит так бородавки! Ничего не выйдет. Надо пойти совсем одному в самую чащу леса, где есть гнилой пень, и ровно в полночь стать к нему спиной, засунуть руку в воду и сказать:
Ячмень, ячмень, рассыпься, индейская еда, Сведи мне бородавки, гнилая вода… – потом быстро отойти на одиннадцать шагов с закрытыми глазами, повернуться три раза на месте, а после того идти домой и ни с кем не разговаривать: если с кем-нибудь заговоришь, то ничего не подействует.
– Да, вот это похоже на дело. Только Боб Таннер сводил не так.
– Ну еще бы, конечно, не так: то-то у него и бородавок уйма, как ни у кого другого во всем городе; а если б он знал, как обращаться с гнилой водой, то ни одной не было бы. Я и сам свел, пропасть бородавок таким способом, Гек. Я ведь много вожусь с лягушками, оттого у меня всегда бородавки. А то еще я свожу их гороховым стручком.
– Верно, стручком тоже хорошо. Я тоже так делал.
– Да ну? А как же ты сводил стручком?
– Берешь стручок, лущишь зерна, потом режешь бородавку, чтоб показалась кровь, капаешь кровью на половину стручка, роешь ямку и зарываешь стручок на перекрестке в новолуние, ровно в полночь, а другую половинку надо сжечь. Понимаешь, та половинка, на которой кровь, будет все время притягивать другую, а кровь тянет к себе бородавку, оттого она исходит очень скоро.
– Да, Гек, что верно, то верно; только когда зарываешь, надо еще говорить: «Стручок в яму, бородавка прочь с руки, возвращаться не моги!» – так будет крепче. Джо Гарпер тоже так делает, а он, знаешь, где только не был! Даже до самого Кунвилля доезжал. Ну, а как же это их сводят дохлой кошкой?
– Как? Очень просто: берешь кошку и идешь на кладбище в полночь, после того как там похоронили какого-нибудь большого грешника; ровно в полночь явится черт, а может, два или три; ты их, конечно, не увидишь, услышишь только, – будто ветер шумит, а может, услышишь, как они разговаривают; вот когда они потащат грешника, тогда и надо бросить кошку им вслед и сказать: «Черт за мертвецом, кошка за чертом, бородавка за кошкой, я не я, и бородавка не моя!» Ни одной бородавки не останется!
– Похоже на дело. Ты сам когда-нибудь пробовал, Гек?
– Нет, а слыхал от старухи Гопкинс.
– Ну, тогда это так и есть. Все говорят, что она ведьма.
– Говорят! Я наверно знаю, что она ведьма. Она околдовала отца. Он мне сам сказал. Идет он как-то и видит, что она на него напускает порчу, тогда он схватил камень, да как пустит в нее, – и попал бы, если б она не увернулась. И что же ты думаешь, в ту же ночь он забрался пьяный на крышу сарая, и свалился оттуда, и сломал себе руку.
– Страсть какая! А почем же он узнал, что она на него порчу напускает?
– Господи, отец это мигом узнает. Он говорит: когда ведьма глядит на тебя в упор – значит, околдовывает. Особенно если что-нибудь бормочет. Потому что если ведьмы бормочут, так это они читают «Отче наш» задом наперед.
– Слушай, Гек, ты когда думаешь пробовать кошку?
– Нынче ночью. По-моему, черти должны нынче прийти за старым хрычом Вильямсом.
– А ведь его похоронили в субботу. Разве они не забрали его в субботу ночью?
– Чепуху ты говоришь! Да разве колдовство может подействовать до полуночи? А там уж и воскресенье. Не думаю, чтобы чертям можно было везде шляться по воскресеньям.
– Я как-то не подумал. Это верно. А меня возьмешь?
– Возьму, если не боишься.
– Боюсь! Еще чего! Ты мне мяукнешь?
– Да, и ты мне тоже мяукни, если можно будет. А то прошлый раз я тебе мяукал-мяукал, пока старик Гэйс не начал швырять в меня камнями, да еще говорит: «Черт бы драл эту кошку!» А я ему запустил кирпичом в окно, – только ты не говори никому.
– Ладно, не скажу. Тогда мне нельзя было мяукать, за мной тетя следила, а сегодня я мяукну. Послушай, а это что у тебя?
– Ничего особенного, клещ.
– Где ты его взял?
– Там, в лесу.
– Что ты за него просишь?
– Не знаю. Не хочется продавать.
– Не хочешь – не надо. Да и клещ какой-то уже очень маленький.
– Конечно, чужого клеща охаять ничего не стоит. А я своим клещом доволен. По мне, и этот хорош.
– Клещей везде сколько хочешь. Я сам хоть тысячу наберу, если вздумаю.
– Так чего же не наберешь? Отлично знаешь, что не найдешь ни одного. Это самый ранний клещ. Первого в этом году вижу.
– Слушай, Гек, я тебе отдам за него свой зуб.
– Ну-ка, покажи.
Том вытащил и осторожно развернул бумажку с зубом. Гекльберри с завистью стал его разглядывать. Искушение было слишком велико. Наконец он сказал:
– А он настоящий?
Том приподнял губу и показал пустое место.
– Ну ладно, – сказал Гекльберри, – по рукам!
Том посадил клеща в коробочку из-под пистонов, где сидел раньше жук, и мальчики расстались, причем каждый из них чувствовал, что разбогател.
Дойдя до бревенчатого школьного домика, стоявшего поодаль от других, Том вошел туда шагом человека, который торопится изо всех сил. Он повесил шляпу на гвоздь и с деловитым видом бойко прошмыгнул на свое место. Учитель, восседавший на кафедре в большом плетеном кресле, дремал, убаюканный сонным гудением класса. Появление Тома разбудило его.
– Томас Сойер!
Том знал, что когда его имя произносят полностью, это предвещает какую-нибудь неприятность.
– Я здесь, сэр.
– Подойдите ближе. По обыкновению, вы опять опоздали? Почему?
Том хотел было соврать, чтобы избавиться от наказания, но тут увидел две длинные золотистые косы и спину, которую он узнал мгновенно благодаря притягательной силе любви. Единственное свободное место во всем классе было рядом с этой девочкой. Не задумываясь ни на миг, он сказал:
– Я остановился на минуту поговорить с Гекльберри Финном!
Учителя чуть не хватил удар, он растерянно взирал на Тома. Гудение в классе прекратилось. Ученики подумывали, уж не рехнулся ли этот отчаянный малый. Учитель переспросил:
– Вы… Что вы сделали?
– Остановился поговорить с Гекльберри Финном.
Никакой ошибки быть не могло.
– Томас Сойер, это самое поразительное признание, какое я только слышал. Одной линейки мало за такой проступок. Снимите вашу куртку.
Рука учителя трудилась до полного изнеможения, пока не изломались все прутья. После чего был отдан приказ:
– А теперь, сэр, ступайте и сядьте с девочками! Пусть это будет для вас уроком.
Смешок, волной промчавшийся по классу, казалось, смутил Тома; на самом же деле это было не смущение, а почтительная робость перед новым божеством и страх, смешанный с радостью, которую сулила такая необыкновенная удача. Он сел на самый конец сосновой скамьи, а девочка, вздернув носик, отодвинулась от него подальше. Все кругом шептались, подталкивали друг друга и перемигивались; однако Том сидел смирно, положив руки перед собой на длинную низкую парту и, повидимому, с головой уйдя в книгу.
