— Так, этого ты еще не знаешь, — сказал Рекс одобрительно. — Вполне рассудительный ответ, я даже не ожидал такого от тебя. Надеюсь, ты читаешь хорошие книги. А что ты читаешь особенно охотно?
— Карла Мая, — сказал Франц.
Рекс с отвращением подался назад.
— Ты погубишь свою фантазию! — воскликнул он. — Карл Май — отрава!
То же самое сказал Францу отец, застав его за чтением тома Карла Мая. Он отобрал у него книгу как раз на самом интересном месте — конец Виннету, Францу потребовалось две недели, чтобы достать книгу у соученика и дочитать ее. Он ненавидел тогда отца. «Карл Май — отрава». Да они ничего не смыслят! Он никогда не перестанет читать Карла Мая. Может быть, потом когда-нибудь. Но не теперь.
Рекс был разочарован полученным ответом — а что бы он хотел, чтобы я читал, подумал Франц, уж не Гёте ли, может быть, или Шиллера? — и снова заговорил — холодно, сухо-об отставании Франца в учебе.
— Если ты хочешь стать писателем, — сказал он уже без всяких церемоний, насмешливо повторив название профессии, которую собирается избрать Франц, — тогда я не понимаю, почему ты не даешь себе труда заниматься языками? Латынь! Греческий! Да ты должен всем сердцем любить их. Грамматика! Как может человек стать писателем, если его не интересует грамматика! — Помимо его воли презрение вытеснилось возмущением.
Что это он вдруг распелся о грамматике, подумал Франц, ведь только что он говорил, что не следует верить всему, что написано в грамматике, но речь вовсе не о том, речь о том, что я не хочу учить не только латынь и греческий, а вообще не хочу учиться, к математике у меня нет способностей-ладно, тут ничего не поделаешь, но по немецкому языку, по истории и географии я легко мог бы выжать лучшие отметки, чем эти вечные тройки, из которых не вылезаю, даже на природоведении я клюю носом, хотя старый профессор Буркхардт мне симпатичен и я ему как будто тоже, да что там — игра на скрипке и то не увлекает меня, до чертиков скучно это пиликанье на низких тонах, а мне ведь так хотелось играть на скрипке. Всем сердцем любить? Еще чего. Только не в школе. *
Но почему, почему, почему? Ведь большинство других учат же эту чушь, с легкостью разделываются со своими заданиями, есть, конечно, несколько человек, которые просто тупы, они могут напрягаться сколько угодно, но все равно ничего не добьются, а вот Вернеру Шрётеру вообще не надо ничего учить, он сразу все запоминает, на лету схватывает. И все-таки я мог бы, если бы захотел. Раз они все говорят, это, наверно, так и есть. Но я не хочу. Все они добиваются, потому что хотят. Надо только хотеть чего-то, тогда оно получается. Если же кто-то не хочет, он лентяй, и они правы, я ленив, я сижу как парализованный над домашними заданиями и что-то небрежно малюю или откладываю на вечер и бегу на улицу. В школе скучища, скучища, скучища! Буркхардт единственный, кто иной раз говорит мне: «Кин, опять тебя мечты унесли за окно!»
И сейчас, даже сейчас, после этих ужасных минут экзамена, он отметил про себя, что в окне за спиной Рекса сияет нежно - зеленый, переливающийся белыми и золотыми блестками свет, там, за окном, сейчас тепло, не жарко, а приятно тепло, как бывает в мае, самая подходящая погода, чтобы играть на воле, например, в «жандармы-разбойники». Франц научился с помощью бельевых жердей переноситься через стены задних дворов — разбег, подтягивание, переброс, — но по гимнастике в школе у него двойка, неудовлетворительно. Должно быть, он в этот момент сделал какое-то движение, по которому Рекс понял, что в мыслях своих он где-то далеко от доски, что он отключился от всей этой неприятной проверки его греческого.
— Оставаться на месте! Может быть, ты будешь так добр и поставишь знаки ударения на словах? Мы здесь ничего не делаем наполовину, — поучал он Франца, — в особенности в греческом. Греческие слова без ударений — это было бы… — Он замолчал, не найдя подходящего слова для обозначения чего-то омерзительного, что представляют собой лишенные знаков ударения греческие слова. Затем добавил: — Может быть, ты сумеешь улучшить впечатление, которое произвел на меня, показав, что владеешь хотя бы акцентуацией греческого языка.
Этого еще не хватало, подумал Франц. Когда он повернулся спиной к классу, ярко-зеленый свет погас, доска была черной, грязно-черной, он опять прочитал фразу, утверждающую, что это достойно-восславлять страну; про ударения я и понятия не имею, ни малейшего понятия, — он наугад поставил акут на € в слове etmv, Рекс произнес «мгм», но, когда Франц хотел продолжить, перейти к afjia, он остановил его и сказал:
— На «estin» еще чего-то не хватает.
Чего тут может не хватать, раздумывал Франц, но неустанное глазение на слово ответа не дало, Рекс снова подался к доске и собственноручно поставил перед акутом еще какой-то знак, похожий на повернутый налево полукруг. Теперь на доске было написано — εστιν.
— Знаешь ли ты хотя бы, как называется этот знак? — спросил Рекс и, не получив ответа, сказал:-Spiritus lenis[5]. Это знак придыхания. Так как у греков не было буквы «h», они выражали ее знаком. Но забавно, что, если в слове им «Ь» не требовалось, они должны были выражать это знаком. Так, — сказал он, — а теперь перейдем к «axia».
Поскольку Рекс выделил второй слог, Франц быстро поставил акут на «и». Теперь на очереди были «hade» и «ha», козлиное блеяние, но, прежде чем Франц подступился к проблеме расстановки знаков ударения в словах, звучавших так, будто из-за плеча на него со злорадной ухмылкой глядит древний грек, Рекс опять задержал его.
— Стало быть, слово, которое я тебе сейчас подсказал, звучит не «axia», a «haxia», — сказал он саркастически.
— Ах так, — сказал Франц и поставил только что выученное spiritus lenis на «а» из начального слога.
— Прекрасно, — сказал Рекс и призвал класс: — Переймите этот пример быстрой сообразительности! — Когда кое-кто захихикал, он добавил: — Я говорю это совершенно серьезно. Кин только что показал, что он может, если хочет.
Но перед «hade» и «Ьа» Франц снова беспомощно застрял. Он смутно чувствовал, что недостаточно поставить акут на «а» в «hade», надо найти глухой придыхательный знак для буквы «Ь», которую древние греки произносили, хотя она и отсутствовала в их алфавите, но знака он не знал, хоть убей. Мне ничего не приходит в голову, думал он, потому что я никогда не слушаю, когда Кандльбиндер, этот скучняга, читает свои лекции. Он говорит, говорит, говорит, но ничему научить не может.
— Вот ты и стоишь как баран перед новыми воротами, — сказал Рекс, — потому что не знаешь, как греки выражали звук ‹h», когда это им нужно было для написания начального звука. А ведь ты должен это знать, ибо уже на первых уроках греческого вас этому обучали. Но тебе ведь незачем слушать. Не правда ли? Ах, — сказал он презрительно, так, будто напрасный труд — продолжать заниматься Францем Кином, но мел он все еще держал в руке и снова нарисовал полукруг над умлаутом «а», на сей раз повернутый направо. — Вот так-то, — сказал он, — само собой напрашивающееся логическое рассуждение должно было бы навести тебя на мысль, что spiritus asper[6]-это всего лишь противоположность spiritus lenis.
Оборот «само собой напрашивающееся логическое рассуждение» устыдил Франца. Рекс прав, думал он, мне следовало это сообразить, но со мной часто случается, что я не могу сделать самых малых, самых простых выводов, другие бывают куда находчивее меня. Он поспешно поставил asper еще и на следующем за «hade» одиноко стоящем «ha», со словом «chora» он справился легко, наконец-то в этой проклятой фразе оказалось слово, начинающееся согласной буквой, так что достаточно было снабдить «о» акутом.
— Тебе повезло, — сказал Рекс, — странно, что греки омегу в слове «chora» выговаривали кратко, так что здесь действительно достаточно акута.
Теперь оставалось еще только исправленное Рексом epaineis- thai, здесь начальному «е» не предшествовал никакой знак придыхания, и потому требовался лишь lenis, а так как Рекс, произнося это слово, выделил третий слог, акут следовало поставить на «е» в" «ее». Готово!
Но Рекс удрученно покачал головой.
— Epaineisthai, — сказал он, неестественно растягивая в длину «ei», и это звучало так, словно он отделяет гласные «е» и «i» друг от друга, его голос возвысился, сдвоенные гласные прозвучали пронзительно. — Здесь нужен другой знак ударения, — сказал он, — подумай, как следует, может быть, ты и вспомнишь его! — Он со вздохом стер акут над «е» и вместо него начертил горизонтальную волнистую линию над «I». — Знаешь ли ты хотя бы, как этот знак называется? — спросил он.
Какой смысл, думал Франц, продолжать делать вид, будто ответы на его вопросы мне просто сейчас не приходят в голову. Поэтому он тихо, но сразу же сказал:
— Нет.
— Он называется сиркумфлексом, — сказал Рекс, кивнув головой, словно заранее знал, что Франц понятия иметь не может, J как называется этот знак. — Ударения приведены на третьей странице вашего учебника по грамматике. Вы это давно проходили. Оно и понятно — в греческом не продвинешься ни на шаг, пока не сумеешь и во сне без запинки назвать ударения. Но ты, — сказал он, — ты все это пропустил. Что ты, собственно говоря, делал, когда вы проходили ударения? Алеттер, — вдруг крикнул он в класс, — загляни-ка в парту Кина, не лежит ли там какая-нибудь из этих бульварных книжонок Карла Мая!
