МАРИНА. Кто такая Аннабелла?
ФРЕДЕРИК. Моя жена. Бывшая. Сбежала от меня с другим.
МАРИНА. Бедный ты, бедный…
ФРЕДЕРИК. Я? Ничуть? А здесь она мне и вовсе лишняя. Вот и наговорил, будто зимой тут медведи рыщут, а летом змеи кишмя кишат. Застращал – дальше некуда!
МАРИНА. Почему это жена тебе лишняя?
ФРЕДЕРИК. Я жаждал свободы! Ибо знал, что встречу тебя! Ты мне снилась!
Перебирают вещи, игриво прикидывают, что Марине к лицу. МАРИНА шалеет от счастья. ФРЕДЕРИК размахивает нижним бельем, нацепляет на себя шляпки, жеманничает, семенит, изображая женщину.
Ну же, дорогуша, примерь.
МАРИНА. Ой, да как это – при тебе?
ФРЕДЕРИК. Не бойся, отвернусь!
Он, конечно, подглядывает, но сгорающую от нетерпения Марину это нимало не смущает, она напяливает платье. И – преображается.
О-го! Madame la Marquise, смею ли просить вас на первый вальс?
МАРИНА. Не умею я вальс…
ФРЕДЕРИК (хватает ее и напевает в ритме вальса). А вальсировать на-до так. И – вот так, и – вот так, и – видишь вальс – это о-чень про-о-о-о…
МАРИНА (вырывается). Пусти, ну пожалуйста! Я так хочу показать это платье одному человеку! Я сейчас…
ФРЕДЕРИК. Соперник! Учти, я ревнив! Я за себя не отвечаю!
МАРИНА, хохоча, увертывается от его объятий и убегает. ФРЕДЕРИК бросается следом.
Смутно виден буфет, дверцы закрыты. Вбегает смеющаяся МАРИНА, оглядывается через плечо назад. В середине сцены сталкивается с МАКСИМОМ. Он хватает ее за запястье и выволакивает на авансцену.
МАКСИМ. Ты куда это?
Вбегает ФРЕДЕРИК, МАКСИМ бросает на него испепеляющий взгляд. ФРЕДЕРИК удаляется, изображая крайнюю степень испуга и отчаяния.
Нда, матушка. Так куда ты спешила?
МАРИНА. Никуда.
МАКСИМ. С лакеем резвилась. Нацепила на себя что-то несусветное. Да, еще к цыгану спешила – покрасоваться.
МАРИНА. Нет, все не так! А платье красивое!
МАКСИМ. Продалась за шелковое платье! Ты ведь была здесь хозяйкой! А теперь эта женщина хочет сделать из тебя девочку на побегушках, а ты и рада!
МАРИНА. Она очень добра.
МАКСИМ. Как ты не понимаешь? Она же знает, что ты была тут не последним человеком. Ни одна женщина не станет терпеть соперниц. Она хочет втоптать тебя в грязь! Ты шла к цыгану?
МАРИНА. Показать ему платье…
МАКСИМ. Мам, ты как ребенок! Но дети порой играют в опасные игры! Цыган увивается за тобой, верно? И брешет напропалую – сказки тебе красивые рассказывает.
МАРИНА. Он рассказывает о цыганской жизни. Говорит, у них там женщины мужчинам ровня.
МАКСИМ. Женщины мужчинам нигде не ровня. А цыганка так и вовсе вещь – вроде седла или кибитки.
МАРИНА. Говорит, жизнь у них счастливая, беззаботная, как у божьих тварей…
МАКСИМ. У животных никакого счастья нет, одни заботы. Они живут в постоянном голоде и постоянном страхе.
МАРИНА. Патрис говорит, у цыган простор и вольная воля…
МАКСИМ. Врет он все. В таборе правит кулак и прав тот, кто силен. Там, где нет законов и всем, как ты говоришь, вольная воля, люди превращаются в свиней. Их свобода – это война. Там каждый воюет за себя, против всех, жизни они проживают жалкие, скотские. И дохнут рано. Мама, милая, не ходи к цыгану. Иди лучше к Питеру Джеку. Если уж непременно надо показать платье – покажи ему. Тут у нас нет особого веселья и жизнь устроена достаточно нелепо. Но ведь устроена! Поверь, по закону жить всегда лучше. Выйдешь за Питера Джека – будешь верной женой. А с цыганом этим – одна дорога, в шлюхи. Ты уж и так на полпути… Знала б, как стыдно мне за тебя! Как повязал меня этот стыд – по рукам и ногам. В тебе моя слабость! Если б не ты, я повел бы себя иначе, был бы смел и силен – тогда, в те годы. Да ладно, прошлого не воротишь. Только не поддавайся, не позволяй этой женщине из тебя игрушку делать. Ну не надо, не плачь. Я не хотел тебя обидеть. Ну, пойдем к Питеру Джеку. Пойдем, мама.
В ы х о д я т.
Высвечивается буфет. Дверцы раскрыты. ПАТРИС приподнял половицу возле буфета и кормит сыром свою приятельницу – крысу.
ПАТРИС. Никтошеньки меня не боится. Даже крысы за своего держат. Верно, старушка? Твоя правда, оба мы воры. Только мне надо быть поумнее, а то ты больно прожорлива. Того и гляди пальцы мне отгрызешь вместе с сыром… Вот живешь ты в своем доме, под половицами, а мы в своем живем-поживаем, вокруг тебя. Мы считаем, что ты расплодилась не в меру. А ты, может, тоже считаешь, что нас развелось чересчур много. Ты крыса для нас, а мы – для тебя. Всяк по-своему шебуршится. И вреда-то от тебя, подружка, почитай, никакого. Не обеднеют люди от той малости, что ты стибришь. Ан нет. Потравить вздумали. Так что скоро тебе, милая, конец. Подохнешь, сгниешь, а я по тебе слезу уроню. Да и по себе заодно. Я ведь тоже когда-нибудь подохну в своей крысиной норе. Нажрусь своей собственной жизни – и отравлюсь… Не придет она, крысонька. Обещала. Не пришла. Значит, не придет. Другого в мужья себе выберет. А? Скажи-ка, морда ненасытная, любила ты кого-нибудь, когда была молода и стройна! Эй! Эге… Пальцы пожалей, живоглотка! Бедная моя крысонька. Всех нас ждет один конец, на всех хватит яду.
Входит отец АМБРОУЗ, ведя за руку плачущего МИКИ. Мальчик наряжен в пажеский костюм.
АМБРОУЗ. Не плачь, Мики. Ну что ты плачешь?
МИКИ. Она меня любила. А теперь разлюбила.
АМБРОУЗ. Не плачь, снова полюбит.
МИКИ. Я хочу, чтоб хорошая госпожа меня любила.
ПАТРИС. Все хотят. Куда это тебя занесло, преподобный?
АМБРОУЗ. Уйду сейчас, уйду. Мики вот домой привел.
ПАТРИС. Хорош дом. Парень, у тебя, я вижу, обновки?
МИКИ. Я теперь не знаю, кто я.
АМБРОУЗ. Господь знает.
МИКИ. Никто меня не любит.
АМБРОУЗ. Господь любит.
ПАТРИС. Зачем ребенку-то врешь? Нету твоего Бога, сам знаешь. По глазам вижу, знаешь. Гляжу я в твои глаза, преподобный, и что же? Смертный ужас, и ничего кроме.
АМБРОУЗ. Я гляжу в твои глаза, цыган, и что же?
ПАТРИС. Солнце, небеса да ветерки шальные на приволье гуляют.
АМБРОУЗ. Пустота в них, кромешная пустота.
ПАТРИС. Все лучше, чем твои враки. Не верь ему, МИКИ. Никому не верь, кто законы и правила выдумывает. И любви не жди. На любовь ни у кого права нету.
АМБРОУЗ. Я не обещал ему людской любви.
ПАТРИС. Ждать божьей любви – пособлять тиранам и деспотам. Так вот, Бог твой мертв, да и божки что помельче потихоньку помирают. А ты, преподобный, терзаешь себе сердце, оттого что память гложет. Вроде – добра всю жизнь хотел, вроде – творил его, добро-то, по мере сил. А вышло, что всю жизнь тиранам пособлял.
АМБРОУЗ. Лучше ребенка спать уложи.
ПАТРИС. Никогда твоему богу не поклонюсь. А тебе – поклонюсь, потому как печаль твоя правильная и ужас в глазах светится.
К л а н я е т с я.
МИКИ. Патрис…
АМБРОУЗ. Спокойной ночи.
Отходит, но остается смутно виден в глубине сцены: на коленях, перебирает четки.
МИКИ. Патрис…
ПАТРИС. Что, утеныш мой, что?
МИКИ. Я не знаю, кто я. Вдруг проснусь утром, и я буду уже не я, а другой. И никто не узнает, и сам я тоже…
ПАТРИС. А какая разница, если ты и прежде не знал? Может, мы каждое утро просыпаемся кем-то новым. Я вот собой никогда не дорожил, проснусь иным, – не заплачу.
МИКИ. Патрис, я только тебя, одного из всех, не боюсь. И так скучаю, когда ты летом уходишь. Ты ведь вернешься? Ты всегда возвращаешься?
Во время разговора ПАТРИС стелет Мики постель на верхней полке буфета.
ПАТРИС. Мики, пора на боковую.
МИКИ. А если ты не вернешься, как тебя искать?
ПАТРИС. Никак. Цыгана не выследить, табор без провожатого не найти.
МИКИ. Патрис…
ПАТРИС. Снимай-ка свой шикарный наряд. Повесить надо, чтобы не помялся. Вот так.
МИКИ. Патрис, можно я сегодня с тобой лягу? Наверху так холодно, страшно и мне все время чудится, будто ты ушел.
ПАТРИС. Ладно уж, ложись.
МИКИ. Я наверху сплю только из-за крыс. Боюсь я их.
ПАТРИС. Скоро их не будет. Ложись.
МИКИ. Не засну я, Патрис, чую, что не засну. Расскажи что-нибудь. Расскажи, как мы вместе к цыганам, на вольную волю уйдем.
ПАТРИС. Соберем мы с тобой пожитки и так вдвоем, в сумерки, и выйдем. Тут полная луна колесом выкатится, а мы идем по дороге, идем себе и идем, в темноту, все дальше, дальше, дальше…
МИКИ засыпает на руках у Патриса. Буфет теряется во тьме.
Освещается другая часть сцены – отец АМБРОУЗ все еще на коленях. Он к чему-то прислонился и, похоже, спит. Входит БАЗИЛЬ.
БАЗИЛЬ. О, святой отец, доброе утро. Я разбудил вас? Простите великодушно. Так прямо и заснули на коленях? Давайте-ка я вам встать помогу. Неужели всю ночь на коленях простояли?
АМБРОУЗ. Хоть всю жизнь на коленях простою – грехов моих не искупить.
БАЗИЛЬ. Вот еще, глупости. Нет у вас грехов. Просто все монахи склонны к самоистязанию. Может, это и неплохо, но в меру. Глядите. Проект новой церкви.
Разворачивает чертежи.
АМБРОУЗ. Новая церковь не понадобится, ваша милость. Преемника у меня не будет. Я, Бог даст, скоро умру, и эти люди тут же снова обратятся к идолопоклонству. Оно куда более сообразно их натуре, чем та вера, которую я нес им на словах, но не смог преподать на деле.
