— Эпилептический припадок! — испуганно воскликнул доктор и, повернув ручку, кинулся в комнату.
Одного поспешного взгляда было достаточно: какой-то сумасшедший молотил его Тома кулаками. Доктор бросился на безумца, схватил его поперек живота, опрокинул на пол и уселся у него на груди.
— Ну-ка свяжи ему руки, — не без самодовольства распорядился он, всей тяжестью придавливая извивающуюся фигуру.
Прошло немало времени, прежде чем сын, задыхавшийся от хохота, сумел втолковать воинственному доктору, что он восседает не на буйном сумасшедшем, а на весьма достойном и законопослушном члене общества. Когда доктор наконец понял, в чем дело, он немедленно освободил своего пленника и рассыпался в извинениях.
— Гарруэй, это мой отец, — сказал Димсдейл, — я его не ждал так рано.
— Приношу вам тысячу извинений, сэр. Дело в том, что я близорук и не успел надеть очки. Мне показалось, что тут происходит опасная драка.
— Да забудьте об этом, сэр, — с величайшим добродушием ответил Гарруэй.
— А ты, Том, плут ты эдакий! Так-то занимаешься по утрам? Я думал, что застану тебя за книгами. Я даже сказал твоей хозяйке, как мне неприятно отвлекать тебя от работы. Ведь, если не ошибаюсь, ты должен через несколько недель сдавать экзамены.
— Не беспокойтесь, папа, — кротко ответил его сын. — Мы с Гарруэем обычно немного разминаемся перед трудовым днем. Садитесь в кресло и выкурите папиросу.
Доктор увидел ученые тома на камине, череп, и его дурное настроение рассеялось.
— Как погляжу, у тебя все инструменты под рукой, — сказал он.
— Да, папа, все в полном порядке.
— Эти кости будят во мне старые воспоминания. Я, конечно, подзабыл анатомию, но думаю, что еще могу с тобой потягаться. Ну-ка, ну-ка, назови мне отверстия клиновидной кости и скажи, что через них проходит. А?
— Иду! — изо всей мочи крикнул его сын. — Иду! — И тут же исчез за дверью.
— Я ничего не слышал, — заметил доктор.
— Да неужели, сэр! — отозвался Гарруэй, быстро застегивая куртку. — По-моему, кто-то звал.
— Вы занимаетесь вместе с моим сыном, не правда ли?
— Да, сэр.
— Так, может, вы скажете мне, что проходит через отверстия клиновидной кости?
— Да-да, конечно, сэр. Ну, во-первых… Сейчас, Том, сейчас! Извините, сэр! Он меня зовет. — И Гарруэй исчез с той же быстротой, что и его друг.
Оставшись в одиночестве, доктор курил свою папиросу и печально размышлял о том, что становится туговат на ухо.
Вскоре оба студента вернулись с чуть-чуть пристыженным видом и немедленно пустились в многословные рассуждения о погоде, городских новостях, об университете — о чем угодно, кроме клиновидной кости.
— Если вы хотите посмотреть университетскую жизнь, папа, — сказал Том, — то вы приехали в очень удачное время. Сегодня мы выбираем нашего нового лорда-ректора. Мы с Гарруэем все вам покажем.
— Да, мне часто хотелось посмотреть что-нибудь подобное, — ответил его отец. — Я ведь, мистер Гарруэй, учился по старинке и поступить в университет мне не довелось.
— Правда, сэр?
— Но я так ясно себе все это воображаю! Есть ли зрелище прекраснее, чем сообщество молодых людей, стремящихся к знанию и соревнующихся в прилежании и любви к занятиям? Но, конечно, я признаю, что им следует и развлекаться. Я вижу, как они прогуливаются по старинным дворикам своего древнего университета и на досуге обсуждают различные физиологические теории или последние добавления к фармакопее.
В течение этой речи Гарруэй некоторое время сохранял подобающую серьезность, но при ее заключительных словах он вдруг поперхнулся и вновь с молниеносной быстротой исчез за дверью.
— Твоему другу, по-видимому, стало смешно, — кротко заметил доктор Димсдейл.
— Да, это с ним случается, — ответил его сын, — и все братья у него такие же. Но я еще не сказал вам, папа, как я рад вас видеть.
— А я тебя, мой милый мальчик. Твоя мать и Кэт приедут вечерним поездом. Я уже снял нам номер в гостинице.
— Кэт Харстон! Шесть лет тому назад, когда я ее видел в последний раз, это была тихонькая девочка с длинными каштановыми волосами. Она обещала стать очень хорошенькой.
— Ну, так она сдержала свое обещание. Впрочем, ты сможешь сам судить об этом. Она живет у своего опекуна Джона Гердлстона — коммерсанта, ведущего торговлю с Африкой. Но мы ее единственные родственники. Ее отец был моим троюродным братом. Теперь она часто бывает у нас в Филлимор-Гарденс, так часто, как позволяет ее опекун. Он предпочитает, чтобы она оставалась дома, и я его не виню — ведь она словно солнечный лучик. Ему было бы легче дать выдрать себе все зубы, чем согласиться отпустить ее с нами сюда. Но я настаивал, пока совсем его не измучил. Да-да, в буквальном смысле слова. — Толстенький доктор усмехнулся, вспомнив про свою победу, и протянул ноги поближе к огню.
— Экзамены помешают мне проводить с вами столько времени, сколько мне хотелось бы.
— Правильно, мой мальчик, ничто не должно отвлекать тебя от занятий.
— Впрочем, я не особенно опасаюсь. И я рад, что они приезжают теперь, потому что на следующую среду назначен международный матч в регби. Мы с Гарруэем хавбеки шотландской команды. Вы все непременно должны посмотреть эту игру.
— Вот что, Димсдейл, — сказал Гарруэй, появляясь в дверях. — Если мы не поторопимся, то вообще не успеем на выборы, ведь уже скоро двенадцать.
— Я совсем готов! — воскликнул доктор Димсдейл, вскакивая на ноги и застегивая сюртук.
— Ну, так идемте, — сказал его сын, и, взяв шляпы и трости, они быстро спустились по лестнице и вышли на улицу.
Выборы ректора — это специфический шотландский обычай, и каким бы он ни показался беспристрастному наблюдателю, сами студенты считают эту церемонию чрезвычайно торжественным и важным событием, которое может иметь серьезные последствия. Слушая речи и призывы соперничающих ораторов, можно вообразить, что от того, будет ли избран их кандидат, зависит целость конституции и самое существование Британской империи. Обычно в кандидаты выдвигаются какие-нибудь видные деятели консервативной и либеральной партий и назначается день выборов. Право голоса имеют только студенты, а профессора в выборах не участвуют. Среди возможных кандидатов всегда находятся желающие занять этот почетный пост, тем более, что с ним связаны лишь номинальные обязанности. Изредка выдвигаются кандидатуры какого-нибудь известного писателя или ученого, но, как правило, выборы носят чисто политический характер и обставляются, точно настоящие парламентские выборы.
Уже за несколько месяцев до великого дня начинается деятельная к нему подготовка. Заседают тайные комитеты, вырабатываются правила, и вкрадчивые агенты рыскают повсюду, высматривая тех, кто еще не выбрал своего флага и доступен политической агитации. Затем проходит великолепный митинг «Ассоциации студентов-либералов», который немедленно затмевается банкетом «Студенческого консервативного общества». Теперь предвыборная кампания в полном разгаре. На воротах университета вывешиваются огромные доски, и к ним пришпиливаются ядовитые сатиры на того или другого кандидата, пародийные песенки, цитаты из их речей и яркие карикатуры. Осведомленные лица, претендующие на то, что им хорошо известно, как бьется пульс университета, разгуливают с многозначительным видом и не скупятся на намеки, какой кандидат должен собрать больше голосов. Некоторые берутся даже указать это с полной точностью. Другие покачивают головами и туманно объявляют, что, кто бы ни был избран, результат будет один. Неделя за неделей возбуждение нарастает, достигая кульминации с наступлением дня выборов.
В этот день ни доктору Димсдейлу, ни другим приезжим не пришлось бы спрашивать дорогу к университету, так как вопли и крики, доносившиеся из этого обычно столь солидного здания, были слышны повсюду от Принсис-стрит до Ньюингтона. Перед воротами собралась густая толпа горожан, которые заглядывали сквозь решетку в большой двор и немало развлекались, наблюдая за выходками веселой молодежи. Студенты с более мирными склонностями оставались под аркой и быстро расступились, давая дорогу новоприбывшим, так как и Гарруэй и Димсдейл, известные атлеты, пользовались среди своих товарищей куда большим уважением, чем те, кто пожинал лавры на поприще науки.
Широкий квадратный двор и все выходящие на него террасы и балконы были заполнены возбужденными толпами студентов. Тут собрались все значившиеся в списках университета три с лишним тысячи избирателей, но шум, который они поднимали, сделал бы честь и девятитысячной толпе. Это людское море непрерывно двигалось и колыхалось. Порой какой-нибудь оратор взбирался на плечи своих товарищей, но тут же общее движение увлекало тех, кто служил ему трибуной, и он летел вниз, а в другом углу двора над головами вскоре возникал новый любитель красноречия. Стоило назвать фамилию одного из кандидатов, как раздавался восторженный рев, перебиваемый не менее оглушительными воплями протеста. Счастливчики, устроившиеся на балконах, метали в толпу у своих ног всевозможные снаряды — горошины, яйца и картофелины, а также мешочки с мукой и серой. Те, кто подвергался этому обстрелу, не оставались в долгу, если только им удавалось выбраться на простор и хорошенько размахнуться. Мечты доктора об академическом благолепии и ученых беседах чинных студентов рассеялись, как дым, пока он созерцал это буйство. И все же, несмотря на свои пятьдесят лет, он хохотал, как мальчишка, наблюдая за смелыми проказами молодых политиков, и оценивая ущерб, который терпели сюртуки и куртки от сыпавшегося с балконов странного града.
