– Дыра в небесах! – сказал он. – Какое чудесное название! Каким прекрасным поэтом я был в те дни! Дыра в небесах… Только куда она ведет, в рай или на землю?
В последних, низких лучах заката тень ослика, которого Пэмп привязал на новой полянке, покрыла еле освещенный солнцем песок. Дэлрой взглянул на эту длинную, смешную тень и рассмеялся тем резким смехом, каким он смеялся, когда закрылись двери гаремов. Обычно он был словоохотлив, но этого смеха не объяснял.
Хэмфри Пэмп снова прыгнул в песчаное гнездо и принялся открывать бочонок ему одному известным способом, говоря при этом:
– Завтра мы чего-нибудь достанем, а на сегодня у нас сыр и ром, да и вода тут есть. Ну, капитан, спой мне песню против песен.
Патрик Дэлрой выпил рому из лекарственной скляночки, которую загадочный Пэмп извлек из жилетного кармана. Лицо его зарумянилось, лоб стал алым, как волосы. Петь ему явно не хотелось.
– Не понимаю, почему это я должен петь, – сказал он. – Почему, черт побери, ты сам не споешь? А ведь правда, – заорал он, преувеличивая свою удаль, хотя и впрямь опьянел от рома, которого не пробовал несколько лет, – а ведь правда, ты же сочинял песню! Юность возвращается ко мне в этой благословенной, проклятой яме, и я вспоминаю, что ты никак не мог ее кончить. Помнишь ли ты, Хэмфри Пэмп, тот вечер, когда я спел тебе семнадцать песен собственного сочинения?
– Конечно, помню, – сдержанно отвечал англичанин.
– А помнишь ли ты, – торжественно продолжал пылкий ирландец, – чем я угрожал тебе, если ты не споешь?..
– Что ты споешь сам, – закончил непробиваемый Пэмп. – Да, помню.
И спокойно извлек из кармана (похожего, как ни прискорбно, на карман браконьера) старый, аккуратно сложенный листок бумаги.
– Я написал ее, когда ты попросил, – просто сказал он, – а петь не пробовал. Но сейчас спою, если ты споешь сперва песню против пения.
– Ладно! – закричал возбужденный капитан. – Чтобы услышать твою песню, могу и спеть. Вот тебе «Песня против песен», Хэмп.
И снова его рев огласил вечернюю тишину.
Печальная Песнь Мелисанды [*] [23]
на диво скучна и тосклива,
«Лесной приют Марианны»[24] веселым
не назовешь;
И песенка Ворона Невермор[25] звучит
не слишком игриво,
А в песнях Бодлера[26] – много всего,
но радости в них ни на грош.
Так кто же нам сложит песню?
Кто сложит песню такую,
Чтобы петь поутру, на скаку, на ветру,
Чтоб годилась и в пир, и в поход?
А вы мне поставьте кварту вина –
Спою вам песню лихую
О жаркой войне, о жгучем вине,
Да так, что мертвец подпоет!
Сердитая песнь Фраголетты – пышна, и душна,
и слащава,
Разбитые арфы Тары[27] нестройно взывают
во тьму;
Веселый Парень из Шропшира[28] – по-моему,
просто отрава,
А то, что поют футуристы, не выговорить
никому.
Так кто же нам сложит песню,
Разгульным душам на радость?
Чтоб знали юнцы, как певали отцы,
Обхаживая матерей?
А вздохи и трели о Светлой Мечте –
Такая ужасная гадость,
Что хочется уши зажать и бежать
Хоть к дьяволу – лишь бы скорей!
– Выпей еще рому, – ласково сказал ирландский офицер, – и спой наконец свою песню.
С серьезностью, неотделимой от глубокой преданности ритуалу, свойственной сельским жителям, Пэмп развернул свою бумажку. На ней было запечатлено единственное недоброе чувство, достаточно сильное, чтобы выжать песню из нескончаемой английской терпимости. Заглавие он прочитал внятно и медленно:
«Песня против бакалейщиков, сочиненная Хэмфри Пэмпом, единственным владельцем „Старого корабля“ в Пэбблсвике. Годится для голоса любого человека и любого скота. Знаменита, как тот дом, где останавливались в разное время королева Шарлотта[29] и Джонатан Уайльд[30], а шимпанзе приняли за Бонапарта. Песня эта – против бакалейщиков»:
Бог бакалейщика создал, [*]
Мерзавца и проныру,
Чтоб знал народ пути в обход
К ближайшему трактиру,
Где улыбается балык
И веселится пиво,
На что Господь, большой шутник,
С небес глядит счастливо.
А бакалейщик зол, как черт,
Он мать зовет «мамашей»,
И жучит мать, и мучит мать,
И кормит постной кашей,
И, потирая ручки, ждет,
Что на такой диете
Исход летальный перебьет
Любое долголетье.
Его опора и семья –
Юнцы на побегушках,
И трижды в год он выдает
Получку им в полушках.
Кассиршу цепью приковав
К собачьей будке кассы,
Он научает рявкать «гав»
За тухлый ломтик мяса.
Трактирщик – вот пример дельца:
Он горд своей настойкой
И рад распить бутыль винца
С приятелем за стойкой.
А бакалейщик – образец,
Обратный всем транжирам:
Хоть будет бит – не угостит
Ни выпивкой, ни сыром.
Он, подметая свой лоток,
Мешает пыль в товары,
Продав как сахарный песок
Пески самой Сахары.
Он травит наш честной народ
Тухлятиной вонючей,
И люди мрут, а этот плут
Им саван ткет паучий.
Он рад бы вина все скупить
И все спиртное в мире
Не для того, чтоб их распить
С компанией в трактире,
А для того, чтобы себя
Почувствовав в ударе,
Затеять связь, уединясь
С графиней в будуаре.
Лукавый – вот его кумир
С кумирней из фанеры.
А покосившийся трактир –
Опора твердой веры.
Пускай песками всех Сахар
Сотрется бакалея,
А вместе с ней и дьявол-змей
Исчезнет, околея.
Капитан Дэлрой сильно опьянел от морского зелья, и восхищение его было не только шумным, но и бурным. Он вскочил и поднял склянку.
– Ты будешь поэтом-лауреатом[31], Хэмп! – вскричал он. – Ты прав, ты прав! Больше терпеть нельзя.
Он бешено побежал по песчаному склону и указал шестом в сторону темнеющего берега, где стояло одинокое низкое здание, крытое рифленым железом.
– Вот твой храм! – крикнул он. – Давай подожжем его.
До курорта было довольно далеко, сумерки и глыбы земли скрывали его от взора, которому открывались только низкое здание на берегу и три недостроенных кирпичных виллы.
Дэлрой глядел на эти дома с немалой и явной злобой.
– Посмотри! – сказал он. – Истинный Вавилон.
И, потрясая вывеской, как знаменем, пошел туда, изрыгая проклятия.
– Через сорок дней, – кричал он, – падет Пэбблсвик! Псы будут лизать кровь[32] Дж. Ливсона, секретаря, а единороги…
– Стой, Пат! – кричал Хэмфри. – Ты слишком много выпил.
– Львы будут выть на холмах[33]! – голосил капитан.
– Не львы, а ослы, – сказал Пэмп. – Что ж, пускай и другой осел идет.
Он отвязал ослика, навьючил и повел по дороге.
Глава 7
ОБЩЕСТВО ПРОСТЫХ ДУШ
На закате, когда небо стало и мягче, и мрачнее, а свинцовое море окрасил лиловый траур, столь подходящий для трагедии, леди Джоан Брет снова печально брела по берегу. Недавно шел дождь, сезон почти кончился, на берегу почти никого не было, но она привыкла беспокойно бродить, ибо прогулки эти, наверное, утишали неосознанный голод ее сложной души. Несмотря на тоску ее телесные чувства были всегда настороже, и она ощущала запах моря даже тогда, когда оно едва виднелось на горизонте. И теперь, сквозь шепот ветра и волн, она ощутила за собой шуршание женской юбки. Она поняла, что дама эта обычно движется медленно и важно, а сейчас спешит.
Леди Джоан обернулась, чтобы взглянуть, кто же ее догоняет, слегка подняла брови и протянула руку. Одиночество ее нарушила леди Энид Уимпол, кузина лорда Айвивуда, высокая, гибкая дама, уравновесившая свое природное изящество безрадостным и причудливым нарядом. Волосы у нее были почти бесцветные, но пышные; в красивом и строгом лице можно было усмотреть не только пренебрежительную усталость, но и тонкость, и скромность, и даже трогательность, однако бледно-голубые глаза, немного навыкате, сверкали тем холодным оживлением, которое отличает взор женщин, задающих вопросы на публичных собраниях.
Джоан Брет, как сама она писала, приходилась родственницей Айвивудам, но леди Энид была двоюродной сестрой лорда, близкой, как родная сестра. Она обитала вместе с ним, она вела дом, ибо мать его достигла неправдоподобного возраста и жила лишь потому, что общество привыкло видеть в свете это бессловесное создание. Лорд Айвивуд был не из тех, кто требует хлопот от старой дамы, выполняющей свой светский долг. Не требовала их и леди Энид, чье лицо носило отпечаток того же нечеловеческого, отрешенного здравомыслия, что и лицо ее кузена.
– Я так рада, что тебя поймала! – сказала она. – Леди Айвивуд просто мечтает, чтобы ты у нас погостила, пока Филип здесь. Он всегда восхищался твоим сонетом о Кипре и хочет поговорить об отношениях с Турцией. Конечно, он страшно занят, но я увижу его сегодня после заседания.
