FONS VITAI IMMORTALIS[151].
Амброз встал и, склонившись над родником, начал нить, ощущая, как душа и тело наполняются внезапно нахлынувшей радостью. Теперь он понимал, что дни изгнания, исполненные болью и несчастьем, укрепили и обогатили его тело. Горем пропиталась каждая его частичка, невыносимо ныла каждая косточка; ноги тащились но земле медленно и устало, словно были закованы в кандалы. Но смутные предчувствия, печальные образы и искаженные картины мира стояли перед глазами Амброза, ибо глаза его были затуманены болезнью и приближением смерти.
Амброз пил большими глотками темную, искрящуюся воду, казалось, впитывая отраженный свет звезд, и наполнялся жизнью. Каждое сухожилие, каждый мускул, каждая частичка его живой плоти обретала силу и упругость под целительным действием родниковой воды. Нервы и вены ликовали; все его существо наполнилось счастьем. Амброз снова склонился над родником, и тело мальчика пронзила судорога необъяснимого удовольствия. От блаженства сердце забилось быстрее, так что трудно стало переносить этот ритм; чувства, разум и душа Амброза были вознесены к серебристому пламени наслаждения.
Но все равно он знал, что это только одно из самых незначительных удовольствий великолепного царства, всего лишь наполнение и погружение к основанию небесной чаши. Без удивления наблюдал он, как, несмотря на то что солнце уже село, небо снова вспыхнуло и окрасилось в красный цвет, словно это было северное сияние. На смену вечеру мрачно шествовала ночь. Но тьма отступила в те часы, когда мальчик бесконечно долго наслаждался живительной влагой; и, возможно, каждая ее капля несла бессмертие. Природа тем временем уже готовилась к наступлению дня. И Амброз услышал слова:
"Dies venit, dies Та a In qua reflorent omnia"[152].
Слова исходили из его сердца, и он видел, что все готово к великому празднику. В воздухе повисла тишина ожидания; чем дольше мальчик всматривался, тем яснее понимал, что находится уже не на печальной серовато-коричневой земле вспаханного поля и луга, не среди диких голых деревьев и странных колючих кустов. Он стоял на склоне холма, раскинувшегося на краю огромного леса; внизу, в долине, едва шелестел ручеек под листьями серебряных ив, а далеко на востоке невозмутимо поднималась в небо огромная круча горы; Амброз попал в зеленый пленительный мир растений, даривший ему благоухание летней ночи в глубине таинственной чащи леса, аромат множества цветов и холодное дыхание ручейка. К утру мир становился все бледнее, и по мере того как светало, розовые облака наполняли небо, и земля сверкала розово-красными искрами и бликами пламени. Восток превратился в розовый сад, красные цветы живого света сияли над горой, и когда солнечные лучи осветили землю, в глубине леса послышалась птичья трель. Затем торжествующий восторг песни освобождения. In exitu[153], сменился мелодией неутомимо радостного вторения хоров, парящих, предсказывающих пришествие торжества, поющих о вечном.
Песня взмывала ввысь, и вдруг перед Амброзом подпись стены и башни огромной церкви, скрытой высоким хол-м. Она была далеко и в то же время настолько близко, что мальчик видел изысканные и прекрасные скульптурные барельефы на ее камнях. Огромная западная дверь была чудесна: все цветы, лепестки, стебли и папоротники были собраны в узоре капители, а на круглой арке над лепниной рельефно упали все чудовища, когда-либо созданные Богом. Амброз увидел высокое окно, лабиринт лепного узора, вздымаются стрелы ровных стен, изумительные колонны, стоящие наподобие ангелов вокруг святого дома, башни которого напоминали чащу ровных, прямых деревьев. А высоко над раскрытым сводом крыши поднимался золотой от солнечного света шпиль. Колокола звонили к празднику; Амброз слышал, как где-то внутри, за высокими стенами, все громче и громче нарастал звук органа:
О pius о bonus о placidus sonus hymnus eorum[154]
Окруженный священниками в белых одеждах, мальчик не знал, как он оказался в этом великом шествии, как стал участником этой бесконечной литании. Он не представлял, через какие неведомые земли прошли эти святые и их величественный орден, знамена которого сверкали высоко в небе. Но казалось, что мир был наполнен чистым спокойным воздухом и коронован золотом солнечного света.
Участники шествия несли огромные восковые свечи, красиво и необычно расписанные золотым и алым орнаментом. Тонкое пламя этих свечей сияло в солнечном свете, поднимая и опуская в сверкающие серебряные курильницы бледное облако. Священники время от времени задерживались у придорожных святынь, вознося благодарность, после чего вновь продолжали шествие, поднимаясь к своей неизведанной цели среди далеких голубоватых гор, что возвышались над равниной. Перед Амброзом проплывали лица и образы неземной красоты: глаза одних светились бессмертным сиянием небес; золотой ореол волос сверкал над головами других: третьи шествовали в подпоясанных белых одеждах, прикрытых покрывалами; четвертые вообще походили на неяркие огни.
Великолепная белая процессия исчезла из виду, и Амброз снова остался один. Он посмотрел на таинственную тропинку, которая то выныривала, то исчезала в глубине леса. Этим скрытым путем он прошел мимо укромных водоемов, могучих зеленых дубов, родников и ручьев, мимо покрытых мхом кипящих источников; тропинка то взбиралась на холмы, то спускалась вниз, но он продолжал продвигаться вперед, уходя, как ему казалось, все дальше и дальше от людей. Теперь сквозь зеленые ветви Амброз видел сияющую гладь моря, страну святых старцев; видел их церкви и даже слышал еле уловимый звон святых колоколов. Когда же, наконец, он пересек Старую дорогу, прошел Землю молнии и Родник Рыбака[155], перед ним, между лесом и горой, возникла маленькая старинная часовня; Амброз различил звон святого колокола, звучащий так чисто и нежно, словно он услышал пение ангелов. Внутри было темно и тихо. Мальчик присмотрелся и с трудом разглядел, что часовня разделена на две части занавесом, который поднимался к куполу крыши. На ткани красовались сверкающие образы, будто занавес был расписан золотыми фигурами, излучающими серебристый блеск, а внутри фигур светилось яркое полуденное солнце. И плоть мальчика затрепетала, ибо все вокруг источало благоухание Рая, и слышался звон священного колокола, переплетающийся с голосами хора, и эта песнь воспевала волшебных птиц Рианнон[156], возглашая:
"Хвала Победи тело смерти —
Источнику вечной жизни".
Девять раз прозвучала эта фраза, а затем все наполнись ослепительным светом. Открылась дверь, и из нее выел старик в сияющих белых одеждах и золотой короне, ред ним шел юноша, звонящий в колокольчик, а по обе стороны от старца шествовали молодые люди с факелами; старик нес в руках Таинство Таинств, скрытое покрывалом, "писанным всеми цветами сразу, так что на него невозможно было смотреть; он прошел мимо занавеса, и небесный свет струился из того, что он нес. Затем старец вошел в дверь на другой стороне часовни, и святые предметы скрылись из виду.
Вдруг Амброз услышал из-за двери величественный голос, говоривший:
"Горе и великая печаль уготованы ему, ибо, недостойный, приобщился к Страшной Тайне и Тайной Славе, что скрыта от святых ангелов".
Глава II
"Поэзия — единственный способ сказать то, что заслуживает быть сказанным". Позднее эту аксиому друзья Мейрика должны были выслушивать почти непрерывно. Амброз не прекращал утверждать, что понимает слово "поэзия" в самом широком значении, включающем в себя всю мистическую и символическую прозу, всю живопись и скульптуру, достойные носить звание искусства, всю великую архитектуру и всю истинную музыку. Он имел в виду, что мистерия может быть выражена только через символы; но, к сожалению, Мейрик не всегда ясно выражал свои мысли и потому иногда наносил оскорбления — например, ученому джентльмену, который, попав в его комнату, вылетел оттуда очень быстро, громко и саркастически интересуясь, не хотел ли "ваш ученый друг" перевести биологию в метрическую систему мер или измерить Евклидовой геометрией органные фуги Баха.
Однако Великая Аксиома (как называл ее Мейрик) была оправданием его тезисов в защиту того, о чем мы говорили в предыдущей части.
"Конечно, — сказал бы он, — символизм недостаточен, это дефект любой речи. Нехватка выразительности — всего лишь незначительный эпизод в великой трагедии человечества. Только осел думает, что преуспевает в провозглашении сути своих совершенных мыслей без какого-либо избытка или недостатка".
"И опять же, — мог бы продолжить он, — символизм вводит в заблуждение огромное количество людей; но что делать? Я уверен, многие хорошие люди считают Тернера[157] сумасшедшим, а Диккенса — утомительным. И если великие однажды исчезнут, какую надежду можно возлагать на простых смертных? Не все способны быть популярными новеллистами".
