Тон его был суров. Наследник Мофриньезов не вправе тратить молодость на пустяки. По фамильной традиции он должен искать богатую невесту, тем более если он так привлекателен.
Директора не интересовали литературные успехи молодого писателя.
— Он здоров, этот ваш сын?
— В высшей степени. Воевал в маки. Очень закаляет.
— Прекрасно. А то у наших служащих вечно кто-то мрет. То кузина, то дядя — ну, просто как мухи! Одно слово, напасть.
Маркиз сочувственно поквакал и откинулся в кресле, пытаясь понять, какое животное напоминает директор. Остановился он на мопсе.
— Итак, — продолжал тот, — ваш сын в добром здравии. Значит, дело не в нем. Посмотрите, что творится. В третьем отделе, кроме вас, служат Супэ и Легондю. Супэ поступил к нам сорок два года назад и несколько утратил былую прыть. Легондю — в расцвете сил, но последнее время ведет себя как-то странно.
— Совершенно спятил, — согласился маркиз. — Вас почему-то не любит… Собирается убить топориком, специально купил.
— Вот как? — равнодушно произнес директор. — Однако я не кончил. В третьем отделе двое неполноценных служащих, а третьего просто нет. В чем дело? Почему вы уклоняетесь от работы?
Маркиз немного подумал.
— Видимо, погода.
— Простите?
— До сегодняшнего дождя стояли прекрасные дни. Солнце там, небо, перистые облачка, легкий ветерок. Как хорош Париж весной!
— Какая весна? Сейчас июль.
— Как хорош Париж в июле! Вот вчера, к примеру…
— И позавчера, и позапозавчера, и…
— Я просыпаюсь. Я встаю. Я бреюсь. Я принимаю ванну. Я завтракаю. Я беру шляпу и трость. Я выхожу на улицу — и что же? Свет, смех, веселье. Ну, можно ли в такое время сидеть в каморке с ветхим Супэ и безумным Легондю? И вот, я — на бульваре, передо мной кофе и коньяк… Поразительно!
— Точнее, непозволительно.
— Но я силен, — продолжал маркиз. — Я кладу на столик часы. Я говорю себе: «В одиннадцать — на службу». Когда стрелки укажут одиннадцать, я прибавляю: «Нет, в полдвенадцатого». Когда они…
— В двенадцать, естественно, второй завтрак?
— Вот именно.
— А потом опять сначала?
— То-то и оно. Очень утомляет! Я даже похудел.
— Разрешите осведомиться, почему вы явились сегодня?
— Дождь пошел.
— Понятно.
Де ла Урмери медленно встал. Маркиз нервно поднял руку.
— Дорогой мой, что вы делаете? Так нельзя.
— Не понял?
— Вы еле выползли из кресла. Да, мы не молодеем, но надо владеть собой. Вот, скажем, вы легко кладете ногу на ногу? Рукой не помогаете? Ни в коем случае нельзя. Я вам дам целый список — нельзя пыхтеть, нельзя шаркать ногами, нельзя покашливать, нельзя с шумом всасывать суп, нельзя храпеть. Если вы храпите, положите под голову две или три подушки. А главное, — сказал маркиз, сурово помахивая пальцем, — помните: чем ты седее, тем важнее парикмахер; чем ты грузнее, тем…
Видимо, палец был последней соломинкой. Директор говорил пылко и долго, а когда решил набрать воздуха, понял, что усилия его не пропали даром.
— Поправьте меня, если я ошибся, — сказал маркиз, — но вы меня, кажется, увольняете.
— Вот именно, — подтвердил де ла Урмери. — Обычно мы просим подать прошение об отставке, но есть случаи…
— Подумайте!
— Я подумал.
— Подумайте еще. Вы совершаете серьезную ошибку. Конечно, не хотелось бы затрагивать эту тему, но когда в министерстве служит настоящий маркиз, это, знаете ли, придает какой-то блеск. Или, если хотите, светский лоск.
— Служит? Что-то не заметил.
Старый Хрыч обдумал эти слова и признал:
— Неплохо сказано.
— Спасибо, — отвечал директор, вполне с ним согласный. — Ну, вот, любезный маркиз. Всего вам хорошего.
Маркиз встал, уже ничуть не огорчаясь.
— Что ж, — заметил он, — сейчас лучшее время для отдыха. Иначе, знаете, машина износится. Это вам всякий врач скажет. Поеду-ка я в Биарриц.
— Да хоть к черту!
— Нет, лучше в Сэн-Рок, там ведь праздник. Будут буквально все. До свидания, мой дорогой. Нет, не «прощайте», я вам еще понадоблюсь. Адрес оставляю, будем держать друг друга в курсе. А, кстати! Что-то я на мели. Не могли бы вы?.. Нет? Ничего, ничего, справлюсь. Вас и так много дергают. Пойду, посмотрю, как там Жефферсонг.
Попрощавшись с месье Супэ, который был по-старчески любезен, и с месье Легондю, который его не заметил, маркиз поэлегантней надел шляпу и вышел, вертя тростью. Дождь миновал, сияло солнце. Придя домой, Хрыч ощутил, что у него что-то есть в кармане; то было злосчастное досье. Весело насвистывая, он швырнул его на полку, к носовым платкам, снова надел шляпу и направился на Рю Жакоб, где в скромной однокомнатной квартире жил граф Д'Эскриньон.
Своего сына и наследника маркиз видел часто лишь года два-три. Когда отец женился во второй раз, мачеха так не понравилась пасынку, что он уехал в Америку. Теперь он снова жил в Париже и, как резонно заметил маркиз, что-то писал, но не издавался, и отец с полным правом мог считать его блудным сыном. Да, конечно, красив, учтив, и шарм Мофриньезов при нем, но что толку? Хрыч был недоволен. Молодой граф еще не свел его в могилу, но в то же время как бы и свел.
Добравшись до места, маркиз увидел, что сын его, без пиджака, тарахтит на машинке, древней, как их род.
— Привет, пап, — сказал он. — Садись, только пыль смахни. И молчи минут десять. Я работаю.
Джефферсон д'Эскриньон происходил от брака с Лореттой Энн, единственной дочерью мистера Поттера и его жены Эмилии (Коннектикут). В 20-х годах прелестная американка упорхнула в Париж, поскольку тогда происходило Великое Переселение Народов, и все молодые создания, у которых была хоть какая-то душа, хватали перо или кисть, чтобы отправиться на rive gauche.[96]
Родители разрешили Лоретте Энн присоединиться к этим толпам, и как-то поутру она сидела перед мольбертом в Люксембургском парке, когда туда явился совсем молодой маркиз. По строгим правилам богемы, они тут же познакомились, а через три недели — поженились. В должное время союз их был благословлен потомством. Но не успел юный муж привыкнуть к тому, что лицо может быть так похоже на яйцо всмятку, как ему пришлось узнать, что сына назовут Джефферсоном.
Однако время, великий целитель, сделало свое дело. Дитя обрело человеческий вид, а к имени отец приспособился. Когда сын отвалился от машинки, он сказал почти без отвращения:
— А ты, Жефф, все работаешь.
— Завтра надо сдать.
— Ну, мешать не буду…
— Ничего, я успеваю.
— Как ты вообще?
— Да так. Что-то ем, а главное — жду рассвета.
— Рассвета?
— В прозе это значит: «Надеюсь продать роман».
— Ты его и пишешь?
— Что ты! Это статейка. Роман — там, в Америке. Послал такому Клаттербаку.
— Клаттербак? — прикинул маркиз. — Что ж, можно и Клаттербаку! Я вот знал одного Квокенбуша. Кстати, твой отчим, один из мужей твоей любезной мачехи. Ты что, видел этого Клаттербака?
— Нет, мы не знакомы. У нас есть общий приятель. Месяца два назад он передал роман — и ни ответа, ни привета. Видимо, Клаттербак учится читать. А почему ты здесь в это время дня? Ты же на службе.
— Нет, я не служу. Не надо было туда идти. Это большая ошибка.
— Тебя что, выгнали?
— Ну, что ты! Директор чуть не плакал. Но я был тверд.
— Что же ты будешь делать?
— Думал отдохнуть в Сэн-Роке. Там князь Бламон-Шеври. Кстати, Жефф…
— Сколько? — быстро спросил Джефферсон.
— Тысяч десять.
— А пять нельзя?
— Десять как-то лучше.
— Ладно. Бери.
— Спасибо. А ты не знаешь, часом, кого-нибудь богатого?
— Нет, разве что тебя. Зачем он тебе нужен?
— Да вот, зонтичный клуб…
— Что это?
— Тут дело в человеческой природе. Человек по природе не хочет мокнуть, но по той же природе ему лень захватить зонтик. Основываем клуб. Каждый что-то платит и получает значок или повязку. Его застает дождь. Он входит в ближайшую лавочку и получает зонтик. Дождь кончился — отдаешь в другую лавочку. Просто, казалось бы, а какой доход! Миллионы членов…
— Откуда ты их возьмешь?
— В том-то и суть. Нужен начальный капитал. Ах, если бы ты женился!
Джеф вздохнул.
— Я так этого жду!
— Ты хочешь, чтобы я себя продал?
— Естественно.
— А как у тебя, кстати, с душой?
— С душо-ой?! Да у меня такая душа, прямо девать некуда!
— Я бы не назвал тебя романтиком. Маркиз снисходительно помахал рукой.
— В нашем жестоком мире, Жефф, не до романтики. Голова важнее сердца.
— Ты не всегда так думал.
— Это когда я женился на маме? Ну, знаешь! Я был молод и глуп.
— Вот и я молод и глуп. Маркиз забеспокоился.
— Ты что, влюбился в какую-нибудь нищенку?
