— Знать ничего не желаю! — яростно огрызался Марин Стан. — Здесь торговаться нечего, не на базаре! Кто наложил руку, тот и хозяин.
Леонте Орбишор схватил его за грудки. Несколько секунд они трясли друг друга и злобно ругались. Чувствуя, что все против него, Марин уступил:
— Ладно, коли так, поговорим в другой раз!.. Ничего, Леонте, попадешь ты мне в руки!
— Ты бы, разиня, лучше лошадей увел, нет их у тебя, вот и пригодились бы! — насмешливо крикнул Орбишор. — А ты как скажешь, дед Иким?
Рядом, в дверях конюшни, стоял Иким с железными вилами в руках.
— Пока я жив, — ответил он, — до моих лошадок никто не дотронется!
— Ты, дед Иким, не очень-то хорохорься, побереги голову! А то пустим и в твою конюшню красного петуха, видишь сам, как здорово горит усадьба! — прогудел кто-то.
— Лучше пусть сгорит, а вам издеваться не дам! — возразил старый кучер с такой гордостью, будто он и был барин.
Крестьянам не хотелось связываться с Икимом: стар он да и какой-то полоумный — бог знает какую штуку может выкинуть. Однако каждый считал себя вправе брать что вздумается, ведь господа-то нажили свое состояние их трудом, а значит, все добро надо поделить между крестьянами.
— Зря стараешься, все равно это наш труд, дед Иким, и мы такого не потерпим! — яростно укорил его кто-то. — Коли самому барину укорот сделали, то уж тебе и подавно!.. Погоди чуток, вот придет Петрикэ, тогда увидишь!
Но Петре спал как убитый. Он вернулся домой поздно, смертельно усталый. Не раздеваясь, бросился на лавку, сунул под голову шапку вместо подушки и забылся мертвым сном. Сейчас все в доме встали, только он один не шевелился. До сих пор еще не бывало, чтобы солнце заставало его в постели, и Смаранда попыталась разбудить сына. Не открывая глаз, Петре пробормотал:
— Дай мне, мамка, отдохнуть, совсем сон одолел!
— Спи, сынок, спи! — вздохнула Смаранда. — Лучше б ты спал весь день и не ходил туда, где уже побывал.
2
— Мы выехали точно по расписанию, — отметил Титу Херделя, взглянув на часы и убедившись, что поезд тронулся ровно в девять часов тридцать минут.
— Доехать бы благополучно, — ответил, с трудом сдерживая волнение, Григоре Юга.
Балоляну, высунувшись из окошка купе, размахивал шелковым платочком и сдавленным голосом повторял:
— До свидания, Мелания!.. До свидания!.. До свидания!..
Он уселся лишь после того, как поезд отошел от перрона.
Хотя глаза его были влажны, он все-таки улыбнулся:
— Бедняжка!.. Она очень встревожена… Честно говоря, я тоже считаю, что для этого есть причины, но постарался убедить ее в том, что никакой опасности нет… Если бы шеф не просил меня так настоятельно, я бы, конечно, не согласился принять на себя столь ответственную и тяжелую миссию! Даю вам честное слово, ни за что бы не согласился!.. Как бедная Мелания плакала! У меня просто сердце разрывалось…
Поезд состоял всего из нескольких вагонов, да и те шли полупустые. Из Бухареста отважились выехать лишь несколько вновь назначенных префектов и немногочисленные офицеры и купцы. Машинист получил указание вести железнодорожный состав чрезвычайно осторожно, так как, по слухам, крестьяне намеревались разбирать рельсы и останавливать поезда, чтобы задержать переброску войск в восставшие районы.
Только Титу Херделя сохранял безмятежное спокойствие, так как был твердо убежден, что разговоры о крестьянских беспорядках сильно преувеличены. Он давно заметил, что в Румынии признают только крайности — либо шутовскую комедию, либо трагедию, и разыгрывают то и другое одинаково шумно и несерьезно. Так и с этим восстанием — сперва его считали политической диверсией, ловким маневром для свержения правительства, а теперь все охвачены отчаянием и ждут всеобщей гибели.
Григоре Юга был встревожен еще больше, чем Балоляну. Накануне вечером у Пределяну ему посоветовали не идти на бессмысленный риск, пока уезд не будет усмирен. Никто не знал толком, что же происходит в деревнях. Отцу он ничем не сможет помочь, независимо от того, поедет ли он к нему или останется в Бухаресте. Основной довод приводился почти шепотом: а вдруг солдаты откажутся стрелять и перейдут на сторону мужиков?.. Но именно этот довод побудил его заупрямиться и все-таки поехать. Иначе он, пожалуй, мог бы передумать, тем более что его удерживал ласковый, влажный взгляд Ольги. Когда они на минуту остались вдвоем, она внезапно шепнула ему: «Если вы меня любите, оставайтесь!» Григоре был до того потрясен, что, целуя ей руку, с трудом сумел ответить: «Я обязан поехать именно потому, что люблю вас так сильно!» Позднее, дома, этот ответ показался ему постыдно глупым, хотя Ольга, видимо, так не считала, потому что не смеялась над ним ни тогда, ни позже.
Шепот Ольгуцы взволновал Григоре и пробудил в его душе целый сонм вопросов, которые до тех пор не тревожили его, — а впрочем, быть может, он их намеренно отгонял. Сейчас его словно разоблачили в собственных глазах. Их дружба с Виктором была, конечно, давней, но глаза Ольгуцы, как видно, еще больше укрепили ее за последнее время. И все-таки Григоре никогда не признавался себе в том, что его ежедневные визиты и совместные обеды с семейством Пределяну вызваны какими-то особыми причинами. Он не думал о том, что любит Ольгу, хотя это чувство переполняло его сердце; никогда, даже в шутку, не намекал он ей о своей любви. Но, видно, случилось так, что тайну невольно выдали его глаза.
Сейчас Григоре упрекал себя за то, что в эти горестные для всех дни его занимает новая любовь. Мелькала даже мысль, что он пошел на бесповоротный разрыв с Надиной только для того, чтобы облегчить сближение с Ольгой. Несомненно, Надина оскорбила его так жестоко, что о продолжении семейной жизни не могло быть и речи. Однако, не будь Ольги, у него не хватило бы твердости порвать с ней столь резко. Но особенно его терзала мысль, что он оставил отца одного только из-за эгоистического желания быть рядом с Ольгой, не отказать себе в радости видеться с ней каждый день. Тщетно он твердил себе, что выполнил свой долг, ездил домой и предлагал отцу остаться с ним в поместье, но был вынужден подчиниться приказу старика. Сейчас Григоре был уверен, что не покинул бы Амару при других обстоятельствах, то есть если бы не был влюблен…
Волнение Балоляну находило себе выход в непрекращающемся словесном потоке. С той минуты, как его назначили на должность префекта восставшего уезда, он ощущал потребность повсюду изображать себя мучеником, отправляющимся на плаху. В Бухаресте тайком поговаривали, что армия ненадежна и что в конечном итоге для расправы с восставшими придется призвать австрийцев. Передавали, будто новое правительство тоже не питает большого доверия к солдатам из крестьян, но не хочет прибегать к иностранной помощи, пока не испробует все средства, вплоть до самых крайних.
— Друзья мои, мы переживаем сейчас самую страшную трагедию во всей истории румынского народа! — прерывающимся голосом заявил Балоляну. — Даже шеф был глубоко взволнован вчера после обеда, когда давал нам указания, как именно выполнять нашу трудную миссию. Он признал, что задача исключительно сложна и, главное, опасна. «Я рассчитываю, — сказал он, — на ваш такт и ум, на вашу энергию! Вы располагаете манифестом, провозглашающим реформы, которые удовлетворят самые насущные и первоочередные потребности крестьян. Это отличное мирное оружие, и вы должны использовать его максимально умело. Но там, где средства убеждения окажутся недостаточными, там, где вы столкнетесь с вооруженным сопротивлением, там вы со всей решимостью должны применить силу. На насилие отвечайте насилием, ибо порядок необходимо восстановить любой ценой!..» Вот как напутствовал нас шеф. Мы были потрясены до глубины души. То была историческая минута. Затем он обнял каждого в отдельности… А сейчас главный вопрос — что нас ждет на месте? Я по своему воспитанию демократ, убежденный гуманист. Можете себе представить, какое это будет для меня испытание, если придется отдать приказ о применении оружия. И все-таки интересы нации превыше всего!.. Ужасная дилемма!
Титу Херделя слушал нового префекта с надлежащей серьезностью, но про себя думал, что тот изрядный демагог. Он вспоминал, с каким пафосом Балоляну еще совсем недавно в ресторане у Енаке ратовал за раздачу поместий крестьянам. А сейчас он из кожи вон лезет, стараясь заранее оправдать убийство тех же крестьян, если они не удовольствуются реформами, которые даже не намекают на раздел земли. Титу так и подмывало напомнить Балоляну о его недавних посулах. Вместо него заговорил Григоре, словно его мучили те же мысли:
— Если уж крестьяне восстали, чтобы добыть себе землю, трудно будет удовлетворить их туманными реформами!
— Что ж, ты считаешь, что им нужно раздать помещичьи земли? — удивленно спросил Балоляну.
