Обернулся на шум отворяемой двери. В комнате стояла Полозова. Она одним взглядом обвела узелок на книжном ящике, стоявшего у окна Нусреддинова, и густо покраснела. Минуту они оба молчали.
– А, ты приехал? Здравствуй, Керим! – голос её звучал искусственно, в нём не было ни радости, ни удивления, которые она явно силилась ему придать.
– Здравствуй, Мариам.
Они пожали друг другу руки как-то слишком торопливо, оба ощущая неловкость от этого привета. Она начала старательно отряхивать кожанку, сняла её и словно не зная, что с ней делать, излишне тщательно принялась стирать с неё воду.
– Какая ужасная погода! Правда?… Ну, что у тебя слышно, Керим?
– Ничего, Мариам. Закончили узкоколейку. Вот и пришёл тебя навестить… посмотреть, как живёшь… В другой раз зайду посидеть подольше. А сейчас пойду… там ребята… – он неловко взял с ящика узелок и, пряча его за спиной, протянул руку. – До свидания, Мариам. Я рад, что ты здорова.
– Подожди, как же ты пойдёшь в такой дождь?
Керим улыбнулся.
– Мы в такой дождь, Мариам, последние пятьдесят километров узкоколейки проложили. Я привык.
– Не посидишь немножко?
– Нет, Мариам, ребята ждут. Как– нибудь в другой раз зайду. Всего тебе хорошего.
– Ну, до свидания. Обязательно заходи, обязательно…
Он крепко потряс её руку и исчез за дверями, заслоняя собой узелок. В мутные стекла гулко барабанила вода.
…В общежитии Керим задержался недолго. Ребята спали, изнурённые работой последних ночей. Он отыскал свою койку, положил на неё узелок и выскользнул во двор. Ему не хотелось слышать удивлённые вопросы товарищей. На дворе, не унимаясь, хлестала вода. Нусреддинов минуту постоял, не зная толком, куда пойти, и, подумав, быстро зашагал в партком.
Партком помещался в новом бараке, отстроенном ещё до начала дождей. Керим с трудом отыскал его среди других новых бараков и, перекинувшись несколькими словами со знакомыми ребятами, прошёл к Синицыну.
– Как у тебя дела, Керим? Очень рад тебя видеть, очень. Думал, так скоро с тобой не встречусь.
– Почему? Разве ты не верил, товарищ Синицын, что мы закончим к сроку?
– Насчёт того, что закончите, я не сомневался. А вот меня ты мог здесь не застать. Разве не знаешь, что меня сняли с работы? Выездная сессия ЦКК за дело с Уртабаевым.
– Но ведь это же отменено?
– Да, в Сталинабаде отменили. Решили оставить до конца строительства, благо уже недолго. Ограничились строгим выговором, как Морозову. С Уртабаевым виделся?
– Да, вскоре после его восстановления. Приезжал к нам на узкоколейку.
– Видишь, брат, в деле Уртабаева твоя правда вышла. Помнишь, как ты ко мне приходил? А я тебя слушать не хотел. Зазнался.
– Не надо так говорить, товарищ Синицын. Каждый может ошибиться. А тут дело было трудное. Все ошиблись. Я ведь тоже никаких доказательств представить не мог. Как можно в таком деле на слово верить?
– Зазнался, Керим. Сам признаю. Нечего меня выгораживать. Я тебя тогда, как мальчишку, отчитал. На моих глазах ты рос, а как вырос, – я и не заметил. Всё тебя, как мальчика, опекал… Расти тебе мешал, сам понимаю. Инициативе твоей не давал развернуться. Партия говорит: недооценка местных растущих кадров. И правильно говорит. Только на твоём примере недооценка эта ещё ярче выразилась, чем на деле с Уртабаевым. Я это перед контрольной комиссией прямо признал и о твоём предупреждении рассказывал.
– Какое же это предупреждение, раз я сам ничего обосновать не умел?
– Брось ты это дело. Вот и узкоколейка показала: в первый раз тебе дали возможность развернуться по-настоящему, и как здорово с делом справился! Молодец! Рад за тебя, Керим, искренне рад. Поедешь в Москву, подучишься, – большой работник из тебя выйдет.
– Вместе поедем, товарищ Синицын, только строительство закончим. Мне бы уж хотелось поскорее.
– Нет, брат, вместе не поедем. Плакал мой ИКП. Со строгим выговором на учебу не ездят. Надо сначала выговор отработать, на практической работе показать, что стоит меня учить, что ошибок повторять не буду. А учёных загибщиков разводить, какая от этого партии польза? Попрошусь в какой-нибудь глухой район, в Матчинский хотя бы, там, где работы побольше.
Керим смущённо посмотрел на Синицына. Оба молчали.
– Знаешь что, товарищ Синицын, я думаю, мне тоже не следует ещё ехать в Москву. Надо сначала хоть год-другой практически в кишлаке поработать. Возьми меня с собой в свой район. Я тебе там комсомольскую организацию налажу. Большую работу сделаем. А путёвку, чтоб не пропала, отдадим Зулеинову. Он – хороший, сознательный работник.
– Что это ты надумал? Не дури! Тебе путёвку дают, ты и поедешь.
– Честное слово, товарищ Синицын, я ведь сам лучше чувствую. Мне восемнадцать лет, я успею. Другие в тридцать, в сорок лет начинают учиться и хорошими работниками становятся. Почему? Опыт практический у них большой, фундамент крепкий, есть на чём науке держаться. А какой же у меня практический опыт? Вот ты, товарищ Синицын, со мной сегодня первый раз как со взрослым товарищем заговорил. Очень хорошо говорил. Сам сказал: надо мне дать возможность развернуть инициативу. Вот и дай мне показать её на практической работе. А учиться поеду потом. Везде я до сих пор работал вместе с тобой, и хорошо работали. Всему, что я знаю, у тебя учился и ещё поучиться хочу. Возьми меня в свой район. А потом ты в Москву поедешь, и я поеду.
– А может, я и вовсе не поеду?
– Поедешь. Партия таких работников умеет ценить. Партия нас учит и самое себя учит. Ты меня учил – это партия меня учила. А тебя партия учит – это самое себя учит… Значит, едем вместе? Да? А на учёбу в этом году пошлём Зулеинова. Я ему сейчас скажу, он обрадуется.
– Что ж это, выходит, ты от учёбы отказываешься, чтобы мне компанию составить? Так, что ли?
– Не отказываюсь, а только отложить немножко хочу. Не надо упорствовать, товарищ Синицын. Я всё равно буду проситься в тот район, в какой тебя пошлют. Ты ведь не откажешься со мной работать, раз сам считаешь, что я – неплохой работник. Правильно говорю?
Синицын положил руку на плечо Керима.
– На учёбу ты, конечно, поедешь, и очков мне насчёт практической работы не втирай, а дружить мы с тобой будем крепко. Ты – хороший товарищ, Керим.
В кабинете Комаренко тяжелыми фестонами висел папиросный дым. День, трудолюбиво начатый на рассвете, и не думал кончаться. С утра нарочный привёз секретный пакет из Ташкента. В пакете были сведения о разветвлённой вредительской организации в системе среднеазиатских органов Наркомзема, членом которой оказался бывший заведующий механизацией инженер Немировский. Прилагался протокол допроса и копии последних показаний Немировского. Из показаний явствовало, что один из соратников Немировского, член организации, продолжает мирно работать на строительстве.
Заперев документы в ящик, Комаренко отдал приказ о немедленном аресте.
Привели жалкого человека, бледного до синевы, с неприятно трясущимися руками. Двухчасовой стереотипный диалог: оскорблённость, категорическое отнекивание, утрированная уверенность, поскользнувшаяся раз и другой на собственных ответах, виноватое молчание, потом перечень жалких сумм, заработанных за вредительство, и наконец липкое раскаяние, муторное, как блевотина.
Подписав приказ о доставке инженера в Ташкент, Комаренко позвонил и попросил стакан крепкого чая. Было большое желание помыть руки, как после гнойной операции. Непреодолимое омерзение: такие смеют называть себя врагами! Чай, мутный, как дождь, не рассеял неприятного привкуса.
Зазвонил телефон:
– Мухтаров и Галиев по личному делу.
– Пропустите.
Вошёл секретарь райкома в сопровождении судебного следователя, татарина Галиева.
– Здравствуйте, товарищи, присаживайтесь! Чем могу быть полезен?
– У него к тебе дело, – Мухтаров указал на следователя.
– Дело, собственно говоря, небольшое, – следователь придвинулся со стулом к Комаренко. – Товарищ Мухтаров сказал мне, что вы являетесь членом правления колхоза «Красный Октябрь» и знаете отдельных колхозников.
– Кое-кого знаю.
– Знаете Хайдара Раджебова?
– Знаю. Член нашего правления. Осенью выбирали.
– Что вы о нём думаете?
– То есть в какой области?
– Видите ли, Хайдар Раджебов вчера зарезал жену. Случай сам по себе банальный, но, поскольку в нашем районе в этом году был уже один факт убийства женщины мужем, необходимо будет устроить показательный суд. Ну, и конечно, по всем данным, придётся применить высшую меру.
– Хайдар Раджебов? Тот, который в Сталинабад на съезд колхозников ездил и обратно на самолёте прилетел?
– Этот самый.
– Жену убил, говорите?
– Зарезал. На редкость зверское убийство. Голова отрезана почти совсем. Две раны в грудь, и кисти рук перерезаны. Очевидно, защищалась.
– А на какой же почве, выяснено?
