— Ох, меня еще ждет бревиарий с «Alperi, domine»[145], придется поторопиться…
Тогда Рамутис мягко журил его за такое упущение, и у Васариса все чаще возникало злобное желание подразнить благочестивого ксендза. Чувство антипатии, возникшее у него в первые дни знакомства, становилось все сильнее. Рамутис замечал это, огорчался, но не знал, чем объяснить охлаждение молодого друга.
Еще больше он встревожился, увидев, что Васарис исповедуется реже, чем через две недели, и однажды указал ему, как это дурно, когда ксендз слишком медлит с исповедью. Но Васарис упрямо промолчал, и по-видимому это внушение не проняло его. Наконец однажды ксендз Рамутис снова увидел его возвращающимся из усадьбы со связкой книг под мышкой. Сколько прекрасных основательных трудов было в шкафу Рамутиса, а этот упрямец еще в руки не брал их…
XVIII
Пролетели два месяца после отъезда баронессы, и в памяти Васариса снова стал оживать образ госпожи Бразгене.
Отдыхая тихими долгими зимними вечерами от аскетических проповедей ксендза Рамутиса, он вызывал в воображении множество милых, прелестных мгновений из семинарских времен, когда знакомство с черноглазой своенравной Люце так волновало его, служило источником наивных мечтаний, угрызений совести и душевных терзаний. Любил вспоминать он и о своем последнем посещении госпожи Бразгене в Науяполисе. Как въявь стояла она перед его глазами — немного пополневшая, но еще более красивая, нежная, открытая. Вспоминал он и высказывания Лайбиса — теперь они не казались ему такими парадоксальными, как в тот раз.
Потом он мысленно видел себя в усадьбе и рисовал в воображении баронессу рядом с Люце, сравнивал их, но и та и другая были ему по-своему дороги. Сейчас его больше притягивала и пленяла баронесса, а всякий раз при воспоминании о ней он испытывал тревогу и желание увидеть ее снова. А госпожа Бразгене привлекала его как приятное переживание прошлого, как близкая, родная душа. После отъезда баронессы он чувствовал себя в Калнинай одиноким-одиноким, он тосковал о человеке, с которым мог бы откровенничать без всякого стеснения. Таким человеком была одна Люце. И Васарис стал ждать случая съездить в Науяполис.
Такой случай представился на масленицу. Он собирался в город, точно на большой праздник, точно на торжество, какого давно не бывало в его серой калнинской жизни. Впечатления этого дня надолго врезались в его память.
Была еще зима, но вся природа ощущала дыхание близящейся весны. Небо как будто стало глубже и синее, воздух — мягче, а солнце успело согнать снег с холмов и открытых полянок. Стояли чудесные, веселые дни масленицы, когда укатанный санный путь соблазняет молодежь прокатиться в гости, а стариков — накинуть тулуп, выйти на солнышко, поглядеть на небо и подкрепиться надеждой еще разок дождаться весны.
Ксендз Васарис, тепло закутанный, сидел в санках, наблюдал окружающие картины и высчитывал сроки прихода весны. Мягкий сырой западный ветер довольно сильно пощипывал лицо, но это уже было не режущее дуновение зимы. Еще месяц — и на месте снежного покрова покажутся первые ростки зелени.
В городе Васарис счел своим долгом явиться к прелату Гирвидасу, который никогда не упускал возможности порасспросить каждого приезжающего из дальнего прихода ксендза, как у них идут дела.
Прелат, как всегда, принял Васариса весьма приветливо, усадил в своем кабинете, угостил папиросами и начал с вопросов «как живется?» и «что слышно нового?»
— Ну, а как ксендз Рамутис? — спросил он потом. — Уживаетесь?
— Да, ксендз прелат. Рамутис образцовый ксендз. По лицу прелата пробежала ироническая усмешка.
— Именно… Ксендз-то он образцовый, да слишком уж, как бы это сказать… не от мира сего. А в наше время нужны священники, которые понимают жизнь, которые стоят на земле обеими ногами. Если бы все были такими, как Рамутис или шлавантский батюшка, тогда бы церковь сдала свои позиции и повисла в воздухе.
Васариса неприятно удивил такой отзыв о шлавантском батюшке и Рамутисе, которого он, несмотря на всю свою нелюбовь, считал чуть ли не идеалом приходского священника, наравне с батюшкой. Поэтому он сказал с сомнением:
— Ксендз прелат, мне, право, неясно, в чем можно упрекнуть Рамутиса?
— В ограниченности, дражайший, — вот в чем. Ему бы вместе с шлавантским батюшкой поступить в монастырь ордена контемплантов, а не служить в приходе. Оттого Рамутис и не может до сих пор получить прихода. Куда его такого пошлешь? Во-первых, у него не уживется ни один викарий. Он захочет ввести в приходе строгий устав, как в семинарии, и, конечно, из этого ничего не получится. Далее, его нисколько не обеспокоют общественные дела, он будет попустительствовать всяким социалистам и прогрессистам. Скажем, подойдут выборы в Думу, и любой агитатор уведет у него из-под носа прихожан голосовать за безбожника. Сейчас влияние католиков распространяется на многие области, и ксендз должен всюду быть активным. Но при этом надо проявлять большой такт, а кое-когда и хитрость. Не так, как этот остолоп Стрипайтис — спутался с потребиловкой и восстановил против себя весь приход. В наше время ксендз, если он хочет принести пользу церкви, должен стремиться к большему и чем-нибудь выделяться в глазах мирян. Взять вот тебя. Политика, общественного деятеля из тебя скорее всего не выйдет, но зато ты поэт. И смотри, не подведи! Докажи, что и ксендзы могут занять первые места в литературе.
Эти дальнейшие рассуждения прелата изрядно поколебали идеалистические представления Васариса о требованиях церковного начальства к священникам, о его целях, стремлениях и методах. Он и раньше слыхивал от многих скептиков, что примерные, тихие, набожные ксендзы далеко не в почете, потому и сидят они в маленьких, захолустных приходах или вовсе не получают их, не говоря уже о высших иерархических должностях. И наоборот: хитрые карьеристы, пронырливые угодники и те, кто может «чем-либо выделиться в глазах мирян», оставаясь притом верным церковной дисциплине и способным лавировать в волнах общественного мнения, быстро продвигаются вперед. Разумеется, бывают и исключения. Сейчас Васарис готов был присоединиться к скептикам.
Эти мысли, вертевшиеся в голове Васариса во время разговора с прелатом, показались ему настолько значительными, что он решил зайти к капеллану Лайбису и выслушать его мнение. Однако, выйдя от прелата, он первым долгом направился к Бразгисам.
Доктор с женой очень обрадовались ему. Как-никак, всех троих связывала вереница приятных воспоминаний о недавнем еще прошлом, о безоблачных, беззаботных годах учения. К тому же среди науяпольской интеллигенции Васарис стал приобретать репутацию известного поэта. Стихи его, напечатанные за последнее время, всем нравились. Гимназисты заучивали их наизусть и переписывали в альбомы барышням. Дамы изъявляли желание познакомиться с ним и расспрашивали, кто он такой, а прослышав, что он ксендз, приходили в изумление, но это не удовлетворяло их любопытства. Кто-то узнал, что он хороший знакомый госпожи Бразгене, друг школьных лет и едва не бросил из-за нее семинарию. Госпожа Бразгене отрицала эти слухи, но при этом так многозначительно улыбалась, что ей никто не верил. Вот поэтому знакомство с Васарисом было и приятным и почетным.
— По правде говоря, не ожидал я, что вы станете поэтом, — дружелюбно сказал Бразгис. — Слишком вы были смирненьким, тихоньким. А теперь, гляди, за такое короткое время так развернулись. Очевидно, подействовали на вас ваши Калнинай.
— А я всегда знала, что из Павасарелиса будет толк, — похвасталась Люция. — Потому и симпатизировала ему, так что ты даже ревновал…
— Не выдумывай, милая, — защищался доктор. Васарис скоро заметил, что Люце относится к мужу дружески, сердечно, словом, совсем не так, как можно было предполагать, зная все давние обстоятельства. Сейчас, во время разговора, он несколько раз перехватил многозначительные взгляды, которыми обменивались доктор с женой. Васарису показалось, что они знают какую-то тайну и скрывают ее от него, точно заговорщики.
Неприятно ему стало от этих взглядов. Васарис почувствовал себя здесь чужим, выключенным из общества супругов. Он напряг все внимание, чтобы найти, в чем здесь дело. Он увидел, что госпожа Бразгене очень пополнела и уже не так хороша, как раньше. Когда она повернулась к гостю, Васарис заметил, что цвет ее лица потерял ту прелестную нежность и ровность, которыми он так любовался когда-то. Лицо ее слегка обрюзгло, губы припухли, а глаза, искрившиеся раньше жарким огнем — потускнели. Длинное просторное платье скрывало ее гибкий стан и все линии когда-то грациозной фигуры.
При виде этих изменений ксендз Васарис был разочарован. «Хорошо сказал Лайбис, — подумал он, — женщина только после замужества проявляет свою подлинную натуру. Кто бы подумал, что своевольница Люце будет такой матроной? А что станется с ней через несколько лет? Баронесса — та совсем иная…»
