Я прополз через дворик, отломал доску от забора и добрался до черного хода редакции. Двух своих репортеров я нашел во дворе ругающимися и проклинающими всех и вся; один из них валялся в куче опилок, а второй висел на заборе, зацепившись пиджаком за гвоздь. Их выбросили из окошка.
С болью в сердце я проковылял по лестнице в редакционное помещение. Там было довольно шумно. Я вошел, стараясь держаться непринужденно, и осмотрелся. Мой пятидесятидолларовый «передовик», стоя в углу с половинкой стула в руках, мужественно защищался против кворума городской управы. Он уже уложил троих, но сражение только разгоралось. Редактор городского отдела лежал на полу под четырьмя мужчинами, сидевшими на нем, а громадный обозленный немец пытался сбить редактора театрального отдела с книжной полки куском газовой трубы. Любой человек был бы обескуражен, видя, как обходятся подобным образом с его штатом, который платит ему тысячу четыреста долларов в месяц.
Я удалился в свой личный кабинет, и возмущенная публика последовала за мной. Я видел, что нет никакого смысла пререкаться с ними, — вынул свою чековую книжку и пошел на компромисс. Когда все деньги, бывшие на моем банковском счету, иссякли и ввалилась еще одна партия взбешенных граждан, я отказался от надежд.
В одиннадцать часов обслуживающий персонал газеты подал в отставку.
В двенадцать часов газете было предъявлено исков на сумму в двести тысяч долларов, и я знал, что все они были бесспорные. Я спустился вниз, выпил девять стаканчиков и вернулся в редакцию. На лестнице я встретил автора передовиц и ударил его по подбородку, не сказав ни слова. Он все еще держал в руках обломок; бросив в меня этим обломком, он скрылся из виду. Войдя в помещение, я увидел, что театральный критик был готов выиграть бой. Он учился в колледже и был хорошим футболистом. Он вывел из строя громадного немца, освободил редактора городского отдела от четырех граждан, сидевших на нем верхом, и собирался принять бой с наседавшей толпой. В это время в комнату ворвался редактор отдела светской хроники, босой, в рубашке и брюках, и я услышал снаружи громкое трещание и писк, как будто тысяча попугаев заговорила сразу.
— Бегите! — выдавил он из себя. — Женщины идут!
Я выглянул в окошко и увидал, что весь тротуар был полон ими. Я выбил окно, выходившее в садик, выпрыгнул и бежал без оглядки, пока не оказался в миле от города. Это был конец Школы практического журнализма Бинкли. С тех пор я стал бродяжничать.
Парень, которого я атаковал сегодня на улице, был моим специальным корреспондентом из Хаустона, которого я «нанял» для газеты. Я имел против него зуб за первое сообщение, посланное им в газету. Имея от меня carte blanche послать все, что он считает наиболее подходящим, он телеграфировал нам сорок тысяч слов о пересмешниках, чирикающих на деревьях перед коттеджем, в то время как в Дакоте снегу выпало на три с лишком фута. Не думаете ли вы, что мне не повезло?
— Я должен сказать вам, — сказал репортер «Пост», — что совсем не верю вашей истории.
Оборванец возразил раздраженно и с упреком:
— Разве я не заплатил своего последнего доллара за выпивку, пока рассказывал вам свою историю? Разве я просил вас о чем-нибудь?
— Да, — сказал репортер, подумав, — может быть, это и правда, но…
Новый микроб{56}
(Перевод Л. Каневского)
Есть в Хаустоне один человек, большой поклонник науки и активный исследователь всех ее тайн. В своем доме он оборудовал небольшую лабораторию, где теперь проводит большую часть своего времени, ставя различные опыты с химическими веществами и изучая различные субстанции.
В последнее время он проявлял особый интерес к различным теориям вирусологии, почти забыв о своем бизнесе, постоянно читал труды Пастера и Коха и все такое, что имело хоть какое-то отношение к бациллам.
Он приобрел новый мощный микроскоп с девятисоткратным увеличением и теперь надеялся, что и он внесет свой посильный вклад в ценные открытия, касающиеся жизни бактерий.
Вечером, в прошлый вторник, в одной из церквей устраивали благотворительный ужин.
Его жена хотела пойти туда вместе с ним, но он отказался, заявив ей, что лучше останется дома и в тихой обстановке, спокойно поработает с микроскопом, а она пусть идет, если хочет, да и детишек с собой возьмет.
Он читал доклад бывшего главного геолога штата Дамбла по поводу проведенного им анализа состава воды в реке Хаустон, ему очень хотелось проверить результаты, приведенные этим джентльменом, с помощью собственного анализа.
Сразу же после ужина он отправился на кухню, где увидел цинковое ведро с водой на скамье возле крана. Он тут же отнес его к себе в лабораторию и, закрывшись на задвижку, принялся за работу.
Вскоре он услыхал, как жена с детьми вышли из дома и пошли на ужин в церковь, до которой было всего один-два квартала, и он поздравил себя, что наконец в доме стало тихо и можно как следует плодотворно поработать.
Он работал почти три часа, все время разглядывая через мощный микроскоп образцы проб речной воды из ведра.
* * *
Наконец он, торжествуя, хлопнул себя по колену.
— Дамбл ошибается! — воскликнул исследователь. — Он утверждает, что это «hybadid cystallis», но он ошибается, я в этом уверен. В этой воде живут шизометицические бактерии, но они не макроки розеоперсицина, к тому же у них нет изодиаметрических клеток Может, я на самом деле открыл новый микроб? Неужели всемирная слава уже у моего порога?
Он схватил ручку и стал что-то лихорадочно записывать. Вскоре пришли его домочадцы, жена поднялась к нему в лабораторию. Вообще-то он обычно отказывался ее впускать к себе, но по такому важному случаю решил открыть дверь и даже восторженно ее поприветствовать.
— Эллен, — закричал он, — пока тебя не было, я добился славы и, может, большего состояния. Я открыл новую бактерию в речной воде. В науке она не описана. Я назову ее твоим именем и таким образом смогу тебя обессмертить. Ты только посмотри через микроскоп.
Жена первооткрывателя, зажмурив один глаз, посмотрела в трубочку.
— Какие забавные кругленькие крошечные кружочки, — сказала она. — А они не опасны для организма?
— Еще как! Верная смерть. Если они попадут в пищеварительную систему, все, хана! Сегодня же напишу в лондонский медицинский журнал «Ланцет» и Нью-Йоркскую Академию наук. Как же мы с тобой назовем их, Эллен? Нужно подумать… Может, Эленоб или Эленит, как думаешь?
— Ах, Джон, несчастный ты человек! — взвизгнула жена, увидав цинковое ведро на его столе. — Ты взял мое ведро с гальвестонскими устрицами, которые я купила для ужина в церкви. Ничего себе микробы!
Вилла Веретон{57}
(Перевод Г. Свободина)
— Ты поедешь, Пенелопа? — спросил Сайрус.
— Это мой долг, — ответила я, — это величайшая миссия — поехать в Техас, чтобы нести свет его темным жителям, поскольку это в моих силах. Школа, которую мне предлагают, будет очень хорошо платить, и если я смогу хоть немного научить дикий народ этой области нашей культуре и утонченности, я буду счастлива.
— Ну, ладно, тогда прощай! — сказал Сайрус, протягивая мне руку.
Я еще никогда не видела его таким возбужденным.
Я на секунду взяла его руку и села в поезд, который должен был отвезти меня к моему новому полю деятельности.
Сайрус и я были помолвлены уже пятнадцать лет. Он был профессором химии в одном из восточных университетов. Я получила предложение — учить детей в частной школе, в маленьком техасском городке, за сорок долларов в месяц, и приняла его.
Сайрус за свою университетскую кафедру получал двадцать долларов в месяц. Он ждал меня пятнадцать лет, чтобы скопить деньги для нашей свадьбы. Я взвесила все обстоятельства техасского предложения и решила, что я буду жить экономно и еще через пятнадцать лет (если б я продержалась в школе так долго) мы смогли бы отпраздновать свадьбу.
Мое содержание ничего мне не стоило, так как Де Вере, одна из старейших и наиболее аристократических семей на Юге, предложили мне жить у них в доме. В их семье было несколько маленьких детей, и им хотелось получить хорошего учителя для школы, которую посещали их дети. Станция, где я выходила, называлась Хаустон, и я увидела, что там ждала повозка, для того чтобы отвезти меня к месту назначения — к Веретену, маленькому городку в шести милях от станции.
Возница-негр подошел ко мне и почтительно спросил:
— Вы — мисс Кук?
Мой чемодан был уложен в экипаж — старую, рахитичную повозку, влекомую парой увечных мулов, и я взобралась на козлы рядом с кучером Питом, как он себя назвал.
В то время как мы ехали вдоль тенистой дороги, Пит внезапно разразился слезами и рыдал так, будто сердце его разрывается на части.
