Актриса.
Уже недолго ждать и моего конца, —
Тогда останется одна ему защита
От сотен недругов: лишь дружба Ипполита.
Но…
Режиссер (у него привычка бормотать себе под нос, и Фостен большей частью, по-видимому, даже и не слушает его). Здесь резкий переход и понижение голоса на слове «но».
Актриса.
Но мысль ужасная мой угнетает дух:
Что к жалобам его останешься ты глух,
Что, ненавидя мать, — а есть тому причина, —
Свой справедливый гнев обрушишь ты на сына.
Режиссер. Твоя реплика, Ипполит, — помни, это век Людовика Четырнадцатого.
Директор (стоит, облокотясь на деревянную лесенку, перебрасываемую на время репетиций из залы на сцену, и стучит тростью по ступенькам, когда тирада произносится без подъема). Простите, вам, конечно, известен прием, который ввела в этом месте мадемуазель Клерон?[125] Услышав голос Ипполита, она слегка вздрагивала.
Актриса.
Не смею сетовать на неприязнь твою…
— Нет, не то, не то… одну минутку… кажется, нашла… нет. — И, сердито одернув обеими руками кончики своего корсажа, Фостен спросила у режиссера: — Ну, а как бы прочли это место вы, вы сами?
Режиссер. Нет, я не стану читать его… мне бы хотелось, чтобы это сделали вы… но в той интонации, которую я здесь чувствую… Вот что, произнесите эти слова совсем непринужденно, так, как вы разговариваете в жизни… А теперь — в более возвышенном тоне… вот-вот, превосходно!
Директор. О, работать с вами! Вы ведь все понимаете с полуслова и сразу же даете больше, чем от вас хотят.
Актриса.
Не смею сетовать на неприязнь твою.
Известно, что терпел ты от меня гоненья.
Но сердца моего…
Режиссер. Вот это «Но сердца моего…» надо произнести более значительно… а теперь, до конца монолога, подчеркнем ритм.
Актриса.
Но сердца моего ты знал ли побужденья?
Я не могла снести, чтоб ты жил там, где я,
И ты отправлен был в далекие края.
Я говорила всем, и тайно и открыто:
Пусть море отделит меня от Ипполита.
Добилась я: запрет наложен был царем
Тебя упоминать в присутствии моем,
И все же…
Режиссер. Тут некоторое понижение тона.
Актриса.
И все же, если месть с обидой соразмерить,
Злом лишь за зло платить, — ты можешь мне поверить,
Что, пораженная несчастьем…
Режиссер. Раз, два… и отчеканьте последний стих.
Актриса.
…я скорей
Достойна жалости, но не вражды твоей.
. . . . . . . . . .
О нет, царевич! Пусть таков закон всеобщий, —
Он, волею небес…
Режиссер. Надо выделить, выделить слово «небес»… оно здесь имеет особое значение… а дальше пойдет в тоне умиления.
Актриса.
Он, волею небес, не властен надо мной.
Нет, я томлюсь теперь заботою иной!
— …Томлюсь, томлюсь, томлюсь… — повторяла Фостен и, наконец, после третьего «томлюсь» вскричала: — Ага, вот оно! Кажется, я поймала ту интонацию, которой вы добивались от меня на прошлой репетиции.
. . . . . . . . . .
Двукратно не войти в обитель мертвецов,
И если там Тезей, то милости богов
Не жди. Ужель Аид нарушит свой обычай
И алчный Ахерон расстанется с добычей?
Но что я говорю? Тезей не умер! Он —
Со мною рядом… здесь… В тебе он воплощен…
Его я вижу, с ним я говорю…
Директор. Отлично, отлично… Это говорится словно в какой-то галлюцинации.
Актриса.
…Мне больно!
Свое безумие я выдала невольно.
Режиссер. Чуть больше ударения на слове «невольно». Ведь это «невольно» — характерно для Афродиты, для страшной и грозной Афродиты, которая говорит в сторону, как бы для себя самой. — И, внезапно развеселившись, режиссер добавил:
Ужель, Афродита, тебя веселит,[126]
Когда добродетель кувырком, кувырком летит?
Актриса.
Ты прав, царевич! Да! Любовью пламенея,
Как прежде, я стремлюсь в объятия Тезея,
Но Федрою теперь любим не тот Тезей,
Усталый ветреник, раб собственных страстей,
Который в ад сошел, чтоб осквернить там ложе
Подземного царя. Нет, мой Тезей моложе!
Немного нелюдим, он полон чистоты…
Режиссер. «Он полон чистоты» вы произнесли именно так, как нужно. А все вместе вполне передает чувство женщины, окончательно закусившей удила.
Директор. Это не хуже, чем когда-то у Рашели, а уж та… И, пожалуй, «немного нелюдим» звучит у вас даже лучше, чем у нее, как-то более изящно.
Актриса.
Он горд, прекрасен, смел… как юный бог!.. Как ты!
Режиссер. Больше влюбленности, больше экзальтации… и, если это возможно, постарайтесь, чтобы чувствовалось еще более жгучее стремление приблизиться к любимому человеку.
Актриса.
Таким приплыл на Крит Тезей, герой Эллады:
Румянец девственный, осанка, речи, взгляды —
Всем на тебя похож. И дочери царя
Героя встретили, любовь ему даря.
Но где был ты? Зачем не взял он Ипполита,
Когда на корабле плыл к побережью Крита?
Директор. Разрешите сделать небольшое замечание… Хотелось бы, чтобы в вашем чтении все время выделялась структура наших великолепных симметричных двустишии, равновесие которых зиждется на двух одинаковых созвучиях и на двух равных полустишиях.
Актриса.
Ты слишком юным был тогда, и оттого
Не мог войти в число соратников его.
А ведь тогда бы ты покончил с Минотавром
И был за подвиг свой венчан победным лавром.
— Дальше! — бросила суфлеру Фостен, забывшая следующую строчку и чем-то раздосадованная в содержании монолога, о чем она умалчивала.
Затем продолжала:
Моя сестра тебе дала бы свой клубок,
Чтоб в Лабиринте ты запутаться не мог.
Но нет! Тогда бы я ее опередила.
Любовь бы сразу же мне эту мысль внушила,
И я сама, чтоб жизнь героя сохранить,
Вручила бы тебе спасительную нить.
Нет, что я! Головой твоею благородной
Безмерно дорожа, я нити путеводной
Не стала б доверять. Пошла бы я с тобой,
Чтобы твоя судьба моей была судьбой!
Сказала б я тебе: за мной, любимый, следуй,
Чтоб умереть вдвоем или прийти с победой!
Директор. Превосходно. Особенно последний стих. Он словно вырывается из души второго возлюбленного Дидоны[127].
Актриса.
Нет, не присуща мне забывчивость нимало.
Режиссер. Не лучше ли было бы, если б после этих слов вы резко отступили назад?
Актриса.
Ужели этим честь свою я запятнала?
. . . . . . . . . .
…О нет, все понял ты, жестокий.
Что ж, если хочешь ты, чтоб скорбь мою и боль
Я излила до дна перед тобой, — изволь.
Да, я тебя люблю. Но ты считать не вправе,
Что я сама влеклась к пленительной отраве…
Директор. Здесь надо более выпукло оттенить душевные муки.
Актриса.
…Что безрассудную оправдываю страсть.
Нет, над собой — увы — утратила я власть!
Я, жертва жалкая небесного отмщенья,
Тебя гневлю, себе — внушаю отвращенье.
То боги!.. Послана богами мне любовь!..
Режиссер. Выделите слово «богами». Слово «боги» намеренно повторяется дважды в одной строке.
Директор. Да, да. Подчеркните слово «богами»… В этой сцене не должно чувствоваться плотское безумие… не надо ни малейшей истерии… вам незачем быть актрисой, которая подлаживается под вкусы толпы… ваш талант выше этого… играйте жертву рока, женщину, не выдержавшую тяжести мщения богов… Такова традиция, великая традиция Французского театра.
Актриса.
О боги!.. Послана богами мне любовь,
Мой одурманен мозг, воспламенилась кровь…
Но тщетно к ним в мольбе я простираю руки,
Взирают с радостью они на эти муки.
Чтоб не встречать тебя, был способ лишь один, —
И я тебя тогда изгнала из Афин.
Тут Фостен прервала свою тираду и, с той же интонацией, с тем же пафосом, обратилась к Ипполиту:
