Он отошел вместе с Санчо в сторону, под деревья, и, схватив его за руки, сказал:
— Ты видишь, братец Санчо, что нам предстоит длинное путешествие. Один бог знает, когда мы вернемся назад и когда ты сможешь спокойно и не торопясь исполнить свое обещание Дульсинее. Поэтому я бы попросил тебя удалиться сейчас в твою комнату. Скажи, что тебе нужно захватить с собой кой-что на дорогу. А там всыпь себе хотя бы пятьсот горячих. На это потребуется немного времени, а между тем ты бы доставил мне этим большое утешение. Ты знаешь, как важно для меня это дело.
— Нет, ваша милость, — воскликнул Санчо, — это никуда не годится! Сейчас мне придется сесть на голые доски, а ваша милость желает, чтоб я себя бичевал! Поедемте-ка брить этих дуэний, а когда вернемся, я обещаю вашей милости с величайшей поспешностью исполнить свое обязательство и вполне вас удовлетворить. И довольно об этом.
А Дон Кихот ответил:
— Ну, хорошо, добрый Санчо, я удовольствуюсь твоим обещанием и буду верить, что ты его сдержишь.
После этого они направились к Клавиленьо, и Дон Кихот, садясь на коня, сказал:
— Завяжи себе глаза, Санчо, и садись; раз за нами посылают из таких далеких стран, то уж не для того, чтобы нас обмануть, ибо постыдно обманывать доверчивых. Даже если это приключение закончится не так, как я думаю, то все же, отваживаясь на такой подвиг, мы приобретаем славу, которую не сможет омрачить никакая злоба на свете.
— Ну, едем, сеньор, — ответил Санчо, — бороды и слезы этих сеньор разрывают мне сердце, и я не могу проглотить ни одного кусочка, прежде чем они не избавятся от своего уродства. Садитесь вы сперва, ваша милость, и завяжите себе глаза. Я ведь поеду на крупе, и понятно, что тот, кто едет в седле, должен сесть первым.
— Да, ты прав, — ответил Дон Кихот.
И, вынув из кармана платок, он попросил Долориду хорошенько завязать ему глаза, а затем легко вскочил на деревянную спину Клавиленьо и схватился за ручку у него на лбу. Стремян на седле не было, и ноги Дон Кихота висели в воздухе. Он был похож на всадника, вытканного на каком-нибудь фламандском ковре, изображающем римский триумф.
Санчо взобрался на коня медленно и неохотно и, устроившись поудобнее на крупе, заявил, что это слишком жесткое сиденье. Он спросил герцога, нельзя ли ему получить какую-нибудь подушку или тюфячок, хотя бы из покоя сеньоры герцогини или с кровати одного из пажей. На это Трифальди ответила, что Клавиленьо не потерпит на своей спине никаких подушек и войлоков. В крайнем случае Санчо может сесть по-дамски, и тогда сиденье не будет казаться ему таким твердым. Санчо так и сделал и, попрощавшись со всеми, позволил завязать себе глаза. Когда это было исполнено, он снова снял повязку и трогательно, со слезами на глазах, обратился к присутствующим, прося каждого помочь ему в этом испытании и прочесть «Отче наш» и «Богородицу».
— Возможно, — прибавил он, — что и они когда-нибудь попадут в такую же беду, и тогда господь пошлет им человека, который за них помолится.
Тут Дон Кихот воскликнул:
— Что за негодяй! Можно подумать, что ты попал на виселицу или тебе грозит смерть. К чему все эти мольбы? О бессовестное и трусливое созданье, ведь ты сидишь там, где покоилась некогда прекрасная Магелона, и если историки не лгут, то с этого коня сошла она не в могилу, а на престол Франции. А разве я, сидящий рядом с тобой, не выдерживаю сравнения с доблестным Пьером, занимавшим то самое место, которое ныне занимаю я? Завяжи себе глаза, малодушное животное. Пусть страх не говорит больше твоими устами, по крайней мере в моем присутствии.
— Ну, ладно, завязывайте мне глаза, — покорно сказал Санчо, — запрещают мне самому молиться богу, запрещают и другим молиться за меня, а потом удивляются, что я боюсь, как бы нам не повстречался какой-нибудь легион дьяволов да не утащил нас в преисподнюю.
Наконец Санчо завязали глаза, и Дон Кихот, убедившись, что все в порядке, повернул ручку. Едва он сделал это, как все дуэньи и остальные присутствующие принялись кричать:
— Поезжайте с богом, доблестный рыцарь!
— Господь с тобой, бесстрашный оруженосец!
— Вот, вот вы уже взлетели на воздух и мчитесь с быстротою стрелы.
— Держись крепко, отважный Санчо, не качайся. Смотри, не упади, а не то твое падение будет горше падения того дерзновенного юноши, который вздумал править колесницей своего отца — Солнца[105].
Услышав это, Санчо прижался покрепче к своему господину и, обхватив его руками, сказал:
— Сеньор, как же это они говорят, что мы поднялись высоко в воздух, а между тем их голоса так хорошо слышны, словно они стоят рядом с нами?
— Не забудь, Санчо, что там, где замешано волшебство, происходят самые необычайные вещи. Но не наваливайся на меня так — ты столкнешь меня с коня; право, я не понимаю, что ты беспокоишься; я готов поклясться, что никогда в жизни не приходилось мне ездить на коне с такой ровной и мягкой поступью. Можно подумать, что мы стоим на месте. Итак, друг мой, отгони страх; право же, дело идет на лад, и нас несет попутный ветер.
— Да, это правда, — ответил Санчо, — потому что с одного бока на меня дует такой сильный ветер, как будто там работают тысячи мехов.
Да так оно и было на самом деле. Герцог со своими дворецкими заранее предусмотрели все подробности этого приключения, и приготовленные мехи были направлены прямо на отважных путешественников.
— Мы летим, Санчо, с такой быстротой, что скоро попадем в область огня. И я не знаю, что надо сделать, чтобы этот волшебный конь не занесся в такие сферы, где неугасимое пламя испепелит наши бренные тела.
В это время слуги герцога намотали на концы палок куски горящей пакли и начали махать ими перед самым носом путешественников. Санчо, почувствовав жар, воскликнул:
— Убейте меня, если мы уже не попали в область огня. У меня уже обгорела половина бороды. Я хочу развязать себе глаза и посмотреть, где мы находимся.
— Не делай этого, — возразил Дон Кихот, — кто знает, какая беда может нас постигнуть, если мы нарушим повеление Маламбруно. Возможно, что мы поднялись на такую высоту лишь для того, чтобы потом сразу низринуться в королевство Кандайское, подобно тому, как сокол или кречет с поднебесья устремляется на цаплю. Хотя нам и кажется, что мы улетели из сада каких-нибудь полчаса назад, но, верь мне, мы совершили уже длиннейший путь.
— Не понимаю я, в чем дело, — ответил Санчо, — думаю только, что сеньора Магальянес, или Магелони, была, наверное, не очень чувствительна, раз ей нравилось сидеть на крупе этой лошади.
Герцог, герцогиня и вся свита, едва удерживаясь от душившего их смеха, слушали беседу наших храбрецов. Наконец, чтобы прервать это удивительное путешествие, герцог велел поднести горящую паклю к хвосту Клавиленьо, набитому гремучими ракетами. Ракеты взорвались, и конь с грохотом подскочил в воздух. Дон Кихот и Санчо, слегка опаленные, упали на землю. Когда они пришли в себя, то с большим удивлением увидели, что находятся в том же саду, откуда выехали, а вокруг них лежат в глубоком обмороке герцог, герцогиня и приближенные; бородатые же дуэньи во главе с графиней Трифальди куда-то исчезли. Но их удивление стало еще бо́льшим, когда они заметили поблизости воткнутое в землю длинное копье, к острию которого шнурками из зеленого шелка был привязан белый лощеный пергамент, а на нем большими золотыми буквами было написано:
Прославленный рыцарь Дон Кихот Ламанчский блистательно завершил великое дело спасения графини Трифальди. От него требовалось только решиться на этот подвиг. Маламбруно заявляет, что он вполне удовлетворен отвагой доблестного рыцаря. Подбородки дуэний гладки и чисты; королю Дон Клавихо и королеве Антономасии возвращены жизнь и свобода. А когда оруженосец закончит свое самобичевание, белая голубка вырвется из когтей диких ястребов, терзающих ее ныне, — так постановил мудрый Мерлин, архиволшебник из всех волшебников.
Прочитав эту надпись, Дон Кихот понял, что в ней говорится об освобождении Дульсинеи, и возблагодарил небо, позволившее ему совершить столь великое дело с таким ничтожным риском и возвратить первоначальную гладкость лицам почтенных дуэний. Затем он подошел к герцогу и герцогине, которые все еще лежали в обмороке, и, схватив герцога за руку, сказал:
— Ну же, добрейший сеньор, мужайтесь, мужайтесь; все это пустяки. Приключение уже закончилось, и притом с полным успехом, как об этом гласит надпись на пергаменте.
Герцог мало-помалу пришел в себя, словно человек, пробудившийся от глубокого сна. Прочитав надпись, он заключил Дон Кихота в объятия и поздравил его с блистательной победой; очнулась и герцогиня и все прочие, лежавшие на земле. Они принялись так искусно выражать ужас и изумление, что можно было подумать, будто все это происшествие было не ловко разыгранной шуткой, а самой настоящей правдой. Между тем Санчо все разыскивал Долориду, чтобы посмотреть, какой у нее вид без бороды, и убедиться, действительно ли она красива. Но ему сказали, что в ту самую минуту, когда Клавиленьо, объятый пламенем, рухнулся оземь, весь отряд дуэний вместе с Трифальди исчез, но что все они уже были без всякой щетины, словно их побрил самый опытный цирюльник. Герцогиня спросила Санчо, как он себя чувствовал во время этого длинного путешествия, и Санчо тотчас пустился в рассказы:
