Мать вела себя так же. Она думала о боли, о морфии, о завтрашнем дне; но едва ли когда-нибудь о смерти. Она знала, это приближается. Ничего тут не поделаешь. Но не станет она ни унижаться, ни мириться с этим. Как слепую, с крепко сжатыми губами и невидящим взглядом, ее толкали к дверям. Проходили дни, недели, месяцы.
Иногда, в солнечный послеполуденный час, она казалась почти счастливой.
— Я стараюсь думать о славных временах… когда мы ездили в Мейблторп, и в залив Робин Гуда, и в Шэнклин, — сказала она. — Ведь не каждому удалось побывать в этих чудесных местах. Как там чудесно! Об этом я и стараюсь думать, а не о чем другом.
А потом опять за весь вечер не вымолвит ни слова, молчит и Пол. Сидят вдвоем, непреклонные, упрямые, безмолвные. Наконец он шел в свою комнату лечь — и застывал в дверях будто парализованный, не в силах двинуться с места. Сознание выключалось. Казалось, неистовая непостижимая буря опустошает его. Он стоял покорный, не задаваясь никакими вопросами.
Наутро они опять были самими собой, хотя лицо у миссис Морел было серое от морфия, а тело, казалось ей, сожжено дотла. Но все равно и она и сын бодрились. Зачастую, особенно если дома были Артур и Энни, Пол не замечал матери. С Кларой он виделся редко. Проводил время обычно в мужской компании. Бывал при этом находчив, деятелен, оживлен; а потом вдруг бледнел, глаза на испуганном лице казались темней и лихорадочно блестели, и тогда приятели смотрели на него опасливо и недоверчиво. Иногда он шел к Кларе, но она была с ним холодна.
— Прими меня! — говорил он просто.
Изредка она соглашалась. Но ее одолевал страх. Что-то бывало тогда в их близости, отчего она отдалялась от него, что-то противоестественное. Она стала его пугаться. Он был такой тихий и, однако, такой странный. Она боялась того мужчины, который не был в эти минуты с нею, того, которого ощущала за этим мнимым возлюбленным; то был кто-то зловещий, и он вселял в нее ужас. Теперь он ужасал ее. Словно ею овладевает преступник. Он хотел ее, был с нею, а ей казалось, она попала в лапы самой смерти. И лежала в ужасе. С ней был отнюдь не возлюбленный. И она почти ненавидела его. Потом ненадолго в ней просыпалась нежность… Но жалеть его она не осмеливалась.
Доус теперь был в санатории полковника Сили неподалеку от Ноттингема. Пол навещал его там иногда, Клара очень редко. Между мужчинами завязалась своеобразная дружба. Доус поправлялся очень медленно, казалось, он очень слаб, казалось, окончательно вверился Морелу.
В начале ноября Клара напомнила Полу, что сегодня день ее рождения.
— Я чуть не забыл, — сказал он.
— По-моему, совсем забыл, — отозвалась она.
— Нет. Может, поедем на субботу-воскресенье к морю?
Поехали. Было холодно и довольно уныло. Клара ждала от него тепла и нежности, а Пол едва помнил, что она рядом. В вагоне он смотрел в окно и, когда Клара с ним заговорила, вздрогнул. Ни о чем определенном он не думал. Просто казалось, ничто для него не существует.
Она попыталась пробиться к нему.
— Что с тобой, милый? — спросила она.
— Ничего! — сказал Пол. — Правда, эти крылья ветряных мельниц какие-то однообразные?
Он сидел и держал ее за руку. Не мог он ни разговаривать, ни думать. Однако сидеть вот так, держа ее за руку, все же утешение. Клара была недовольна и несчастна. Пол не с нею, она для него ничто.
Позже, вечером, они сидели в песчаных дюнах и смотрели на черное мрачное море.
— Она ни за что не сдастся, — спокойно сказал он.
У Клары упало сердце.
— Да, — согласилась она.
— Умирать можно по-разному. Отцовская родня пугается, и их приходится гнать из жизни на смерть, точно скот на бойню, тащить за шиворот. А материнскую родню подталкивают сзади шаг за шагом. Они упрямое племя и не хотят умирать.
— Да, верно, — сказала Клара.
— И она не хочет умирать. Не может. На днях приходил мистер Рэншо, священник. «Подумайте! — сказал он ей. — В ином мире с вами будут ваши родители, и сестры, и сын». А она говорит: «Я давно живу без них и могу без них обойтись. Мне живые нужны, не мертвые». Она даже и теперь хочет жить.
— Вот ужас! — сказала Клара, слишком испуганная, чтобы найти еще какие-то слова.
— Она смотрит на меня и хочет со мной остаться, — безо всякого выражения продолжал Пол. — Такая сильная у нее воля, и кажется, она никогда не уйдет… никогда!
— Не думай об этом! — вырвалось у Клары.
— А ведь она была верующая… она и сейчас верующая… но что толку. Она просто не хочет сдаваться. И знаешь, в четверг я сказал: «Если бы мне суждено было умереть, мама, я бы умер. Я бы тогда захотел умереть». А она резко так говорит: «А я, думаешь, не хочу? Думаешь, когда захочешь, тогда и умрешь?»
Голос ему изменил. Но он не заплакал, опять заговорил, только теперь уже совсем без выражения. Кларе хотелось убежать. Она огляделась. Увидела черный, отзывающийся на удары волн берег, и темное небо придавило ее. В ужасе она вскочила. Хотелось туда, где свет, где люди. Хотелось быть подальше от Пола. Он сидел, понурясь, застыл неподвижно.
— И я не хочу, чтоб она ела, — сказал Пол. — И она это знает. Когда я ее спрашиваю: «Тебе поесть дать?», она прямо боится сказать «да». «Я бы выпила чашечку молока с пилюлей», — говорит она. «Но ведь это только придаст тебе сил», — говорю. «Да, — чуть не кричит в ответ. — Но когда я ничего не ем, меня гложет боль. Это невыносимо». И я иду и готовлю ей какую-нибудь еду. Это ее гложет рак. Хоть бы она умерла.
— Пойдем! — грубо прервала Клара. — Я ухожу.
Он пошел за ней в песчаной тьме. Он не владел ею в тот вечер. Казалось, она для него и не существует. И Клара боялась его, и он был ей неприятен.
В том же болезненном оцепенении вернулись они в Ноттингем. Пол был постоянно занят, постоянно что-то делал либо ходил по приятелям.
В понедельник он отправился проведать Бакстера Доуса. Вялый, бледный, тот поднялся навстречу и, протянув руку, поздоровался, другою ухватился за стул.
— Напрасно вы встали, — сказал Пол.
Доус тяжело опустился на кровать, почти подозрительно уставился на Пола.
— Чего зря тратить на меня время, — сказал он. — Делать тебе, что ли, больше нечего.
— Мне хотелось прийти, — сказал Пол. — Нате-ка! Я принес вам конфет.
Больной отодвинул их.
— Суббота-воскресенье были не самые удачные, — сказал Морел.
— А мамаша как? — спросил Доус.
— Да все так же.
— Я подумал, может, ей хуже, в воскресенье-то ты не пришел.
— Я в Скегнессе был, — сказал Пол. — Хотел немного отвлечься.
Темные глаза посмотрели на него испытующе. Казалось, Доус ждет, не решается спросить, в надежде, что ему скажут.
— Я ездил с Кларой, — сказал Пол.
— Так я и знал, — спокойно отозвался Доус.
— Я ей давно обещал, — сказал Пол.
— Живите как хотите, — сказал Доус.
Это впервые между ними было открыто названо имя Клары.
— Нет, — медленно отозвался Морел, — я ей надоел.
Доус опять на него посмотрел.
— С августа чувствую, она стала от меня уставать, — повторил Морел.
Теперь обоим стало очень покойно друг с другом. Пол предложил сыграть в шашки. Играли молча.
— Когда мать умрет, я поеду за границу, — сказал Пол.
— За границу! — повторил Доус.
— Да. Мне моя работа не по душе.
Игра продолжалась. Доус выигрывал.
— В каком-то смысле мне надо будет начать сначала, — сказал Пол. — И вам, по-моему, тоже.
Он съел одну из шашек Доуса.
— Не знаю, где начинать, — сказал Доус.
— Все само образуется, — сказал Морел. — Делать ничего не надо… во всяком случае… нет, не знаю. Дайте-ка мне тянучку.
Мужчины сосали тянучки и начали вторую партию в шашки.
— Отчего у тебя шрам на губе? — спросил Доус.
Пол поспешно прикрыл губы ладонью, посмотрел в сад.
— Свалился с велосипеда, — ответил он.
Трясущейся рукой Доус передвинул шашку.
— Не надо тебе было надо мной насмехаться, — сказал он совсем тихо.
— Когда?
— Тогда ночью на Вудбороуской дороге, когда вы с ней мимо прошли… ты еще обнимал ее за плечи.
— Я вовсе над вами не смеялся, — сказал Пол.
Доус не отрывал пальцев от шашки.
— До той минуты, пока вы не прошли, я понятия не имел, что вы там, — сказал Морел.
— На этом я и завелся, — очень тихо сказал Доус.
Пол взял еще конфету.
— Вовсе я не насмехался, — сказал он. — Разве что просто смеялся.
Они кончили партию.
В тот вечер Морел возвращался из Ноттингема пешком, просто чтоб убить время. Над Булуэллом ярко-красными неровными пятнами обозначались горящие печи; черные тучи нависали, словно низкий потолок. Десять миль он шагал по шоссе, меж двух темных плоскостей — неба и земли, и ему казалось, он уходит из жизни. Но в конце пути ждала лишь комната больной. Сколько бы он ни шел, хоть вечность, все равно только туда он и придет.
