Шарлотта Бронте - Джейн Эйр

С этими словами он взял шляпу, которая лежала на столе рядом с моей палитрой, и еще раз посмотрел на портрет.

– Да, она пленительна, – прошептал он. – Не напрасно ее нарекли Розамундой – Розой Мира.

– Так написать мне еще один портрет, для вас?

– Cui bone?[64] Нет.

И он накрыл портрет листом тонкой бумаги, на которую я, чтобы не засалить картон, опирала руку, когда рисовала. Я не поняла, что он внезапно увидел на этом пустом листе, но, несомненно, что-то привлекло его взгляд. Он схватил лист, посмотрел на его край, затем с неописуемо странным и совершенно непостижимым выражением посмотрел на меня, словно вбирая и замечая каждую особенность моей фигуры, лица, одежды быстрым как молния взором. Рот его приоткрылся, будто он хотел что-то сказать, но фраза замерла у него на губах непроизнесенной.

– Что случилось? – спросила я.

– Совершенно ничего, – последовал ответ, и я увидела, как, водворяя лист на место, он ловко оторвал от него узкую полоску.

Она исчезла в его перчатке, и, быстро кивнув с коротким «до свидания», он исчез.

– Ну-ну! – воскликнула я, прибегая к местному выражению: – Светопреставление, да и только!

И в свою очередь принялась рассматривать бумажный лист, но увидела лишь несколько мазков краски там, где пробовала оттенки. Минуты две я ломала голову над этой тайной, но, признав ее непостижимой и полагая, что особой важности она иметь не может, я выкинула ее из головы и скоро забыла о ней.

Едва мистер Сент-Джон ушел, как повалил снег. Вьюга бушевала всю ночь. Наутро бешеный ветер пригнал новые снежные тучи и метели. К вечеру долину загромоздили почти непроходимые сугробы. Я закрыла ставни, постелила половичок у двери, чтобы снег не заметало внутрь, помешала в очаге, подбросила торфа, просидела почти час возле очага, слушая приглушенные завывания бурана, а затем зажгла свечу и взяла томик «Мармиона».

Вскоре музыка стихов заглушила рев бури.

Вдруг я услышала какой-то шум. Ветер, подумала я, сотрясает дверь. Однако щеколда поднялась, и в отворившейся двери из снежных вихрей и воющей тьмы появился Сент-Джон, он остановился передо мной. Плащ, облегавший его высокую фигуру, был покрыт блестящей ледяной коркой. Я совсем растерялась, так мало я ожидала, что кто-то может добраться до меня в этот вечер через погребенную в сугробах долину.

– Дурные новости? – спросила я. – Что-то случилось?

– Нет. Как легко вы пугаетесь! – ответил он, снял плащ, повесил его на двери и невозмутимо вновь подложил под нее половичок, который отбросил, входя. Потом он стряхнул снег с сапог.

– Я запятнаю чистоту вашего пола, – сказал он. – Но вы должны на этот раз извинить меня. – Он подошел к огню и протянул над ним руки. – Уверяю вас, добраться сюда было очень нелегко. Один раз я увяз в сугробе по пояс. К счастью, снег еще совсем мягкий.

– Но зачем вы пришли? – спросила я, не удержавшись.

– Не слишком радушный вопрос, обращенный к гостю, но, раз уж вы его задали, я отвечу: просто чтобы немножко поболтать с вами. Мне надоели мои немые книги и пустые комнаты. К тому же со вчерашнего дня я испытываю любопытство человека, который узнал лишь часть удивительной истории и с нетерпением ожидает продолжения.

Он сел, а я, припомнив его необычное поведение накануне, всерьез обеспокоилась, не помешался ли он. Однако, если он был сумасшедшим, сумасшествие это казалось на редкость невозмутимым и уравновешенным. Никогда еще я не видела, чтобы его красивое лицо настолько походило на мраморное изваяние, как в тот миг, когда он отбросил со лба увлажненные снегом пряди и огонь беспрепятственно озарил бледность этого лба и такую же бледность щек. И я с огорчением заметила, насколько его лицо осунулось под воздействием забот или печали. Я ждала, чтобы он сказал что-нибудь внятное, но его ладонь теперь подпирала подбородок, пальцы были задумчиво прижаты к губам. Он размышлял, а я увидела, что рука столь же исхудала, как и лицо. На меня нахлынула жалость, за которую он вряд ли меня поблагодарил бы, и я сказала порывисто:

– Если бы Диана или Мэри поселились с вами! Так нехорошо, что вы совсем один, и к тому же легкомысленно пренебрегаете своим здоровьем.

– Вовсе нет, – возразил он. – Когда необходимо, я берегу себя. Но сейчас я совершенно здоров. Или вы заметили какие-то симптомы?

Сказано это было с рассеянным безразличием, показавшим, что моя тревога – во всяком случае, с его точки зрения, – была совершенно неуместной. Так что я умолкла.

Он все еще поглаживал пальцем верхнюю губу, и все еще взгляд его был устремлен на рдеющую золу. Испытывая непреодолимое желание прервать молчание, я спросила, не дует ли ему от двери, к которой он стоял спиной.

– Нет-нет, – ответил он коротко и с некоторым раздражением.

«Что же! – подумала я. – Если разговаривать ты не расположен, так сиди и молчи. Я оставлю тебя в покое и возвращусь к моей книге».

И, поправив свечу, я вновь взяла «Мармиона». Сент-Джон вскоре пошевелился, и мои глаза тотчас обратились на него. Однако он просто достал сафьяновый бумажник, вынул из него письмо, молча прочитал, сложил, убрал в бумажник и погрузился в размышления. Пытаться читать в присутствии этого истукана не имело смысла, однако нетерпение не позволяло мне согласиться на роль немой: пусть он обрывает меня, сколько захочет, но я завяжу разговор!

– Вы не получили письма от Дианы или Мэри?

– Ни одного, после того, которое показывал вам на прошлой неделе.

– А в ваших планах никаких перемен не произошло? Вам не придется покинуть Англию раньше, чем вы предполагаете?

– Боюсь, что на это надежды нет. Вряд ли мне улыбнется такая удача.

Терпя поражение за поражением, я переменила тему и заговорила о моих ученицах.

– Матери Мэри Гаррет полегчало, и утром Мэри была на уроках. А у меня на следующей неделе будут четыре новые ученицы из литейного поселка. Они пришли бы сегодня, если бы не метель.

– А!

– Мистер Оливер платит за двух!

– Да?

– На Рождество он думает устроить праздник для всей школы.

– Я знаю.

– Вы подали ему мысль об этом?

– Нет.

– Так кто же?

– Его дочь, я полагаю.

– Да, это на нее похоже. Она любит делать приятное.

– Да.

Вновь пустая пауза. Часы пробили восемь. Их звон заставил его очнуться. Он сел прямо и обернулся ко мне.

– Оставьте пока вашу книгу, – сказал он, – и сядьте поближе к огню.

Удивляясь и не находя предела своему удивлению, я послушалась.

– Полчаса назад, – сказал он, – я упомянул, с каким нетерпением жду продолжения некой истории. Однако по размышлении я вижу, что будет лучше, если роль рассказчика я возьму на себя, а вам отведу роль слушательницы. Но прежде чем я начну, будет только честно предупредить вас, что вашим ушам история может показаться несколько избитой, однако приевшиеся подробности часто обретают некоторую новизну, когда их излагают чужие уста. А в остальном, старая или новая, она коротка.

Двадцать лет назад бедный священник, еще не получивший прихода – фамилия его пока не важна, – влюбился в дочь богатого человека, она влюбилась в него и вышла за него замуж вопреки возражениям всех своих близких, которые поэтому отреклись от нее сразу после свадьбы. Не прошло и двух лет, как оба опрометчивых супруга сошли в могилу и упокоились рядом под одной плитой. (Я видел их могилу: она со многими другими составляет как бы мощеный двор огромного кладбища, которое окружает черный от копоти старинный собор в разросшемся фабричном городе в ***шире). Они оставили дочь, которую в самую минуту ее рождения приняла в объятия милость ближних – столь же холодная, как сугробы, в которых я чуть было не увяз нынче вечером. Милость ближних водворила беспомощную малютку в дом богатых родственников ее матери. Тетку звали (теперь я дохожу до имен) миссис Рид, и она жила в поместье Гейтсхед… Вы вздрогнули – вам послышался какой-то шум? Думаю, это просто крыса на чердаке классной комнаты за стеной: до того, как я привел ее в порядок и перестроил, она была простым амбаром, а амбары обычно кишат крысами. Но далее. Миссис Рид держала сиротку у себя в доме десять лет – были ли это для нее счастливые годы или нет, я не знаю, так как мне никто ничего об этом не говорил, но в конце указанного срока ее отослали в известный пансион – в Ловудский приют, где вы так долго жили сами. По-видимому, она там показала себя с наилучшей стороны: из ученицы стала учительницей, как и вы. Право же, я замечаю много параллелей ее истории с вашей. Она покинула Ловуд, чтобы стать гувернанткой. Опять-таки ваши судьбы оказались сходными. Она стала воспитательницей девочки, опекаемой неким мистером Рочестером.