Человек есть существо, приверженное привычкам. День выдался знойный — вечер настал восхитительный — вино было отменное — бургундский холм, его производящий, страшил крутизной — приманчивая ветвь над дверью прохладного домика, стоявшего у самой подошвы, покачивалась в полной гармонии с чувствами — ветерок, играя листьями, отчетливо шептал: «Войди, — войди, томимый жаждой погонщик, — войди сюда!»
— — Погонщик был сын Адама. К этому мне не надо добавлять ни одного слова. Он отпустил полновесный удар каждому из мулов, взглянул на аббатису и на Маргариту — словно сказав им: «Я здесь», — еще раз хлопнул изо всей силы бичом — словно сказав мулам: «Пошли вперед» — — и, незаметно ступив назад, юркнул в кабачок у подошвы горы.
Погонщик, как я уже сказал, был веселый, говорливый паренек, не думавший о завтрашнем дне и не печалившийся ни о том, что было, ни о том, что будет, лишь бы только не переводилось бургундское да можно было покалякать за стаканчиком. — Вот он и пустился в длинные разговоры о том, что он — мол — главный садовник в Андуйетском монастыре и т. д. и т. д., что из приязни к аббатисе и мадемуазель Маргарите, — которая еще только послушница, — он с ними едет от границ Савойи и т. д. — и т. д. — — и что аббатиса от великой набожности нажила себе опухоль на коленном суставе — — а какое множество трав он для нее собрал, чтобы размягчить затвердевшие ее соки и т. д. и т. д.! — — и что если бурбонские воды не помогут этой ноге, — она легко может захромать на обе — и т. д. и т. д. — Он так увлекся своей историей, что совершенно позабыл о ее героине — и о молоденькой послушнице и — — что еще непростительнее — — о своих мулах. А последние, будучи животными, которые норовят провести всякого, по примеру своих родителей, которые провели их самих, — и не будучи в состоянии дать помет (подобно всем мужчинам, женщинам и прочим животным) — они мечутся вбок, вдоль, взад — в гору, под гору, куда только могут. — — Философы, со всей их этикой, никогда должным образом этого вопроса не рассматривали — как же мог это предусмотреть бедняга погонщик за стаканом вина? Он даже и не подумал ни о чем таком; Настало время подумать иам самим. Оставим же этого счастливейшего и беззаботнейшето из смертных в вихре его стихии — — и займемся на минуту мулами, аббатисой и Маргаритой.
Под действием двух последних ударов погонщика мулы продолжали спокойно и добросовестно подвигаться в гору, пока не одолели половины ее; как вдруг старший из них, хитрый и сметливый старый черт, скосив глаза на повороте дороги и заметив, что сзади нет погонщика — —
«Клянусь наростом под моим копытом! — сказал он, выругавшись, — дальше я не пойду». — — «А если я сделаю еще хоть шаг, — отвечал другой, — пусть мою кожу сдерут на барабан». — —
Уговорившись таким образом, они остановились. — —
— — Пошли вперед, эй вы! — сказала аббатиса.
— — Но — — но — — но, — — кричала Маргарита. Пш — — пш — — и — — пш — и — ш, — — пшикала аббатиса.
— — Вью-у-у — — вью-у-у, — — вьюкала Маргарита, сложив колечком свои пухленькие губы почти как для свиста.
Туп-туп-туп, — стучала аббатиса Андуйетская концом своего посоха с золотым набалдашником о дно рыдвана. — —
— — Старый мул пустил…
— Мы погибли, конец нам, дитя мое, — сказала аббатиса, — — мы простоим здесь всю ночь — — нас ограбят — — нас изнасилуют. — —
— — Нас изнасилуют, — сказала Маргарита, — как бог свят, изнасилуют.
— Sancta Maria! — возопила аббатиса (забыв прибавить О!), — зачем я дала увлечь себя этому проклятому суставу? Зачем покинула монастырь Андуйетский? Зачем не дозволила ты служанке твоей сойти в могилу неоскверненной?
— О палец! палец! — воскликнула послушница, вспыхнув при слове служанка; — почему бы мне не сунуть его туда либо сюда, куда угодно, только бы не в эту теснину?
— — Теснину? — сказала аббатиса.
— Теснину, — ответила послушница; страх помутил у них разум — — одна не соображала, что она говорит, — а другая — что она отвечает.
— О мое девство! девство! — воскликнула аббатиса,
— — евство! — — евство! — повторяла, всхлипывая, послушница.
— Дорогая матушка, — проговорила послушница, приходя немного в себя, — существуют два верных слова, которые, мне говорили, могут заставить любого коня, осла или мула взойти на гору, хочет ли он или не хочет; — — как бы он ни был упрям или злонамерен, но, услышав эти слова, он сейчас же послушается. — Значит, это магические слова! — воскликнула аббатиса, вне себя от ужаса. — Нет! — спокойно возразила Маргарита, — но они грешные. — Какие это слова? — спросила аббатиса, прерывая ее. — Они в высшей степени грешные, — отвечала Маргарита, — произнести их смертный грех — и если нас изнасилуют и мы умрем, не получив за них отпущения, мы обе будем в… — Но мне-то все-таки ты можешь их назвать? — спросила аббатиса Андуйетская. — — Их вовсе нельзя назвать, дорогая матушка, — сказала послушница, — кровь изо всего тела бросится в лицо. — — Но ты можешь шепнуть их мне на ухо, — сказала аббатиса.
Боже! Неужели не нашлось у тебя ни одного ангела-хранителя, которого ты мог бы послать в кабачок у подошвы горы? не нашлось ни одного подведомственного благородного и доброжелательного духа — не нашлось в природе такой силы, которая, проникнув своим вразумляющим трепетом в жилы, в сердце погонщика, пробудила бы его и увела с попойки? — — не нашлось сладостной музыки, которая оживила бы в его душе светлый образ аббатисы и Маргариты с их черными четками?
Пробудись! Пробудись! — — но, увы! уже поздно — — ужасные слова произносятся в эту самую минуту. — —
— — Но как их выговорить? — Вы, умеющие сказать все на свете, не оскверняя уст своих, — — наставьте меня — — укажите мне путь. — —
— Все грехи без изъятия, — сказала аббатиса, которую бедственное их положение превратило в казуиста, — признаются духовником нашего монастыря или грехами смертными, или грехами простительными; другого деления не существует. А так как грех простительный является легчайшим и наименьшим из грехов, — то при делении пополам — все равно, содеян ли он только наполовину или содеян полностью в дружеской доле с другим лицом, — он настолько ослабляется, что вовсе перестает быть грехом.
— Я не вижу никакого греха в том, чтобы сказать; bou, bou, bou, bou, bou хоть сто раз подряд; и нет ничего зазорного в том, чтобы повторять слог gre, gre, gre, gre, gre от утрени до вечерни. Вот почему, дорогая дочь моя, — продолжала аббатиса Андуйетская, — я буду говорить bou, a ты говори gre; и так как в слоге fou содержится не больше греха, чем в bou, — ты говори fou — а я буду приговаривать (как фа, соль, ля, ре, ми, до на наших повечериях) с tre. — И вот аббатиса, задавая тон, начала так:
Аббатиса. Bou — — bou — — bou — —
Маргарита. / — — gre — — gre — — gre.
Маргарита. Fou — — fou — — fou —
Аббатиса. / — — tre — — tre — — tre,
Оба мула ответили на эти знакомые звуки помахиванием хвостов; но дальше дело не пошло. — — Понемножку наладится, — сказала послушница.
Аббатиса. Bou — bou — bou — bou — bou — bou —
Маргарита. / — — gre, — gre, — gre, — gre, — gre, — gre.
— Скорей! — крикнула Маргарита.
— Fou, — fou, — fou, — fou, — fou, — fou, — fou, — fou, — fou.
— Еще скорей! — крикнула Маргарита.
— Bou, — bou, — bou, — bou, — bou, — bou, — bou, — bou, — bou.
— Еще скорей! — господи помилуй! — сказала аббатиса. — Оли нас не понимают! — воскликнула Маргарита. — Зато диавол понимает, — сказала аббатиса Андуйетская.
Какое огромное пространство я проехал! — на сколько градусов приблизился к теплому солнцу и сколько красивых приветливых городов перевидал в то время, как вы, мадам, читали эту историю и размышляли над ней! Я побывал в Фонтенебло, в Сансе, в Жуаньи, в Оксере, в Дижоне, столице Бургундии, в Шелоне, в Маконе, столице Маконии, и еще в двух десятках городов, расположенных на пути в Лион, — — и теперь, когда я их миновал, я могу сказать вам о них столько же, как о городах на луне. Ничего не поделаешь: главу эту (а может быть, и следующую) нужно считать совершенно пропащей. — —
— Вот так странная история, Тристрам!
— — — Увы, мадам! Имей я дело с каким-нибудь меланхолическим поучением о кресте — о миролюбии кротости или об отраде смирения — — я бы не испытал затруднений; или если бы я задумал написать о таких чистых отвлеченностях, как мудрость, святость и созерцание, которыми духу человеческому (по отделении от тела) предстоит питаться веки вечные, — — вы бы остались вполне удовлетворены. — — — — — Я бы хотел, чтобы глава эта вовсе не была написана; но так как я никогда ничего не вычеркиваю, попробуем каким-нибудь пристойным способом немедленно выкинуть ее из головы.
