— Что, дорогой?
— Вот, скажи. Если тетя нас навестит, можно дать ей по черепушке чулком с камнями?
— Какая прекрасная мысль! — нежно сказала Аврелия.
— Близнецы! — вскричал Арчибальд. — Духовное родство, в чистом виде! Так я и думал. Знаешь, старушка, пойдем, отнесем собачку дворецкому. Проснется — а она тут. Очень полезно, курорта не надо. Шокотерапия. Как ты, «за»?
— Еще бы! — прошептала Аврелия. — О, еще бы!
И, рука в руке, они направились к парадной лестнице.
— Возьмем социализм, — вдумчиво заметил Портер. — Куда ни пойдешь, он тут как тут. Видимо, вошел в моду.
Говорили мы, собственно, о свекле, ничто не предвещало этих слов, но завсегдатаи «Привала» легко меняют тему. Мы летаем. Мы порхаем. Мы, как выразился образованный Джин-с-Горькой, можем буквально все, словно жена Цезаря. Мгновенно изменив курс мысли, мы занялись новым предметом.
— Да уж, — согласился Светлое Пиво, — что верно, то верно.
— Куда ни пойдешь, — поддержал их обоих Пиво Покрепче. — Наверное, что-то в нем есть… Нехорошо все-таки — мы живем, не тужим, а кому-то не на что выпить.
Мистер Маллинер кивнул.
— Именно так, — заметил он, — думал мой племянник Арчибальд.
— Он что, социалист?
— Побыл немного. Светлое Пиво наморщил лоб.
— Кажется, — припомнил он, — вы о нем говорили. Это он бросил курить?
— Нет, то — Игнатий.
— Значит, он служил у епископа?
— Нет, то — Августин.
— Вижу, у вас много племянников.
— Хватает. Что до Арчибальда, напомню: он кудахтал лучше всех в Лондоне.
— Ну, конечно! И обручился с Аврелией Каммарли.
— Да-да. К началу нашей повести он был самым счастливым человеком в своем почтовом отделении. Однако, как это ни печально, тучи собирались, и буря едва не утопила утлый челнок любви.
Немного обрученных пар (сказал мистер Маллинер) начали так хорошо, как Арчибальд с Аврелией. Даже циничный свет поневоле признал, что их ждет счастливый, прочный брак. В любовном союзе главное — единство вкусов, а уж оно у них было. Арчибальд любил кудахтать, Аврелия — слушать кудахтанье.
Однажды, блаженный и охрипший, племянник мой шел домой, чтобы переодеться к обеду, как вдруг на его пути встал обтрепанный субъект и сообщил, что он три дня в рот не брал хлеба.
Арчибальд немного удивился — в конце концов, он не врач, но случилось так, что недавно он не мог взять в рот даже хорошего сыра, а потому уверенно ответил:
— Это ничего. Нос заложило, от простуды.
— Ну прям! — возразил незнакомец. — У меня чахотка, сухотка, больная жена, пятеро детей и никакой пенсии, хотя я служил семь лет. Сами понимаете, интриги. Хлеба я не ел, потому что купить не на что. Послушали бы вы, как плачут мои детки!
— С удовольствием, — сказал учтивый Арчибальд. — А вот насчет хлеба… Он дорогой?
— Ну, понимаете, бутылка — дороже, а если в розлив — еще туда-сюда. Тоже не даром!
— Пятерки хватит?
— Перебьюсь.
— До свидания, — сказал Арчибальд.
Встреча эта произвела на него глубокое впечатление. Я не скажу, что он призадумался — думать он, в сущности, не умел, но все же ощутил, что жизнь сурова, и с этим ощущением пришел домой, где лакей его, Мидоус, принес ему графин и сифон.
— Мидоус, — осведомился мой племянник, — вы сейчас не заняты?
— Нет, сэр.
— Тогда поговорим о хлебе. Знаете ли вы, что у многих его нет?
— Знаю, сэр. В Лондоне царит бедность.
— Нет, правда?
— Еще какая, сэр! Съездите в Боттлтон-ист, услышите глас народа.
— Народа?
— Вот именно, сэр. Называется «массы». Если вас интересует страдалец-пролетариат, могу дать хорошие брошюры. Я давно состою в партии «Заря свободы». Как явствует из названия, мы — предвестники революции.
— Это как в России?
— Да, сэр.
— Убийства всякие?
— Они, сэр.
— Шутки шутками, — сказал Арчибальд, — а себя заколоть я не дам. Ясно?
— Ясно, сэр.
— Ну, тогда тащите брошюры. Полистаю, полистаю…
Если знать Арчибальда, как я (продолжал мистер Маллинер), трудно поверить, что его, скажем так, разум совершенно переменился от этих самых брошюр. Я даже не думаю, что он прочитал их. Вы же знаете, что такое брошюра — разделы, подразделы, пункты, подпункты. Если ей придет в голову сочетание слов «основные основы принципов дистрибуции», она удерживаться не станет. Гораздо вероятней, что его обратили речи Мидоуса.
Как бы то ни было, к концу второй недели племянник мой стал другим человеком. Поскольку от этого он погрустнел, Аврелия быстро заметила неладное. Однажды, когда они танцевали в «Крапчатой уховертке», она прямо сказала, что он похож на недоваренную рыбу.
— Прости, старушка, — отвечал Арчибальд. — Я думаю о положении в Боттлтон-исте.
Аврелия на него посмотрела.
— Арчибальд, — предположила сна, — ты выпил.
— Ну, что ты! — возразил он. — Я размышляю. Посуди сама, мы тут танцуем, а они? Разве можно танцевать, когда эти самые условия дошли Бог знает до чего? Сталин танцует? Макстон танцует? А как насчет Сидни, лорда Пасфилда?[92]
Аврелия не поддалась.
— Что на тебя нашло? — опечалилась она. — Такой был веселый, смотреть приятно, а сейчас — туча тучей. Изобразил бы лучше курицу.
— Разве можно изображать кур, когда страдалец-пролетариат…
— Кто?!
— Страдалец-пролетариат.
— Это еще что такое?
— Ну… сама понимаешь… страдалец. Пролетариат.
— Да ты его не узнаешь, если тебе его подать в белом соусе!
— Что ты, узнаю! Мидоус мне все объяснил. Вот, посмотри: одни (скажем, я) бесятся с жиру, а другие (это — массы) сидят без хлеба. Им очень плохо, понимаешь?
— Нет, не понимаю. Может, до завтра проспишься… Кстати, куда мы завтра идем?
— Прости, старушка, — смутился Арчибальд, — я как раз собирался в Боттлтон-ист, к этим самым массам.
— Вот что, — сказала Аврелия, — завтра ты придешь ко мне, изобразишь курицу.
— Разве сэр Стаффорд Криппс[93] изображает всяких кур?
— Не придешь — все кончено.
— Ты понимаешь, массы…
— Хватит, — холодно сказала Аврелия, — кажется, все ясно. Если ты завтра не придешь ко мне, можешь искать другую невесту. Я не капризна, не строптива, но в жизни своей не выйду за городского сумасшедшего.
Однако племянник мой решил, что идти надо. Когда он излагал свои мысли Мидоусу, тот сурово заметил:
— В нашем деле всегда есть жертвы, товарищ.
— Да уж, как не быть, — печально произнес Арчибальд. — Вообще-то лучше бы кто другой… Ну, ладно. А вот виски — вылейте. Бывает время, когда нужно что-то покрепче.
— Скажите, докуда лить, товарищ.
— Главное, поменьше содовой.
Племянник мой, как все Маллинеры, честен и правдив, а потому прямо вам скажет, что Боттлтон-ист его разочаровал. Как-то там весело, скажет он, как-то шумно, что ли. Надеешься увидеть тусклый ад, а тут просто ярмарка какая-то!
Куда ни взгляни, бойкие дамы лихо окликают друг друга. Шустрые кошки снуют среди мусорных баков. Из кабачков раздается музыка. Дети, в немыслимом количестве, не столько плачут, сколько скачут. Словом, все исключительно похоже на бал в Национальном клубе либералов.
Но Маллинера не проймешь. Племянник мой пришел, чтоб утешить страдальцев, и решил их утешить, хоть бы чем. Где-нибудь, думал он, да затаилось голодное дитя.
И впрямь, когда он свернул в проулок, там обнаружился мальчик, подкидывавший ногой консервную банку. Лицо его было угрюмо, манера — мрачна и сдержанна. Строго говоря, он не плакал; видимо — отдыхал.
В мгновение ока племянник схватил его за руку и втащил в булочную, а там, купив хороший хлеб, сунул ему, сердечно прибавив:
— Хлеб.
Мальчик попятился и стал еще мрачнее.
— Даром, — заверил Арчибальд. — От меня. Я-тебе-дарю. Хлеб. Хороший.
Нежно погладив мальчика по головке, он поспешил уйти, опасаясь благодарности, но через два шага что-то твердое угодило ему прямо в макушку. Подумав о молниях, крышах и взрывах, он заметил, что вблизи, по канаве, катится злосчастный хлеб.
Заметим, что мальчик рассердился. Сперва он подумал, что племянник мой — не в себе, но, увидев на полке шоколад, конфеты и жвачку, немного ожил. В конце концов, думал он, конфета — это конфета, кто бы ее ни купил. Дальше вы знаете. Надо ли удивляться, что он обиделся? А в Боттлтон-исте чувство не расходится с делом.
Арчибальд не сдался. Он поднял хлеб и, сверкая взором, кинулся вдогонку. За всю историю лондонского Ист-энда никто еще не творил добро с таким отчаянным рвением. Но — тщетно. Жизнь в бедных кварталах способствует быстроногости. К тому же несчастное дитя лучше знало местность. Наконец оно исчезло во тьме, а запыхавшийся Арчибальд остался стоять, ощущая лишь одно — потребность в прохладительном напитке.
