— Вперед, вперед!
Почему это Вейсблатт должен идти вперед? Откуда он знает, что там, впереди? Он увидел над собою огромное небо. Ночное небо, как будто вырезанное из полотна с южным пейзажем. Звезды мерцали и сверкали, и луна скользнула мимо ватного облака, прошла его насквозь. Она величественно проплыла над мышиным сердцем Вейсблатта. Она выполняла свою ночную программу. Она была тут, она светила, но она была выше этих жалких людских воплей и грохота стрельбы. Казалось, и война тоже обошла Вейсблатта стороной, ибо она теперь громыхала, клацала и кричала на плато в отдалении.
Станислаус полз. Полз на звук рыданий. Кто-то кричал:
— Помогите! Помогите же мне!
Перед собой Станислаус толкал обломок скалы, словно щит. Усилился стрекот пулеметных очередей. Он защищал голову камнем. Минутами ему казалось, что нет на свете ничего дороже его головы, но, когда до него доносился плач товарища, он забывал о своей голове. С другой стороны ущелья он услышал приказ стрелять, немецкий приказ. Сомнений не было: солдаты батальона палили друг в друга.
Вейсблатт вскочил. Тишина показалась ему подозрительной. Он почувствовал себя одиноким, брошенным всеми теми, о ком он обычно и думать не думал. Ему вспомнились истории про солдат, попавших в руки врага и замученных до смерти. Он не хотел так умереть. Иной раз жизнь была ему уже не мила, и это даже больше чем правда, но он желал бы какой-то особенной смерти. Известные условия должны быть соблюдены! А теперь он лежал в этой яме, а в нем лежала еще не написанная книга, книга, в которой должно вместиться все, что Вейсблатт пережил в этом пропащем мире. Мысли о книге придали его мелкой душе немного храбрости. Он подтянулся на руках и попытался выглянуть из ямы. Но кроме бессмысленно разбросанных по плато камней он ничего не разглядел. Вдруг что-то звякнуло поблизости. Он подхватил свой карабин и направил его на освещенное луною плато. Тут он отчетливо увидел, как от камня к камню ползет какой-то человек. Вейсблатт уставился на обломок скалы, лежавший не более чем в двадцати метрах от его ямы. Но что это? Человек, притаившийся за камнем, поднял руку. Рукав был закатан, и голое предплечье белело в лунном свете. Кто-то махал ему:
— Это я, Вейсблатт, поэт!
В ответ что-то тяжелое упало рядом с его ямой. Значит, этот кто-то за обломком скалы швырнул в него камень? Камень еще немного прокатился, а потом с грохотом взорвался. Огонь и гул. Свист осколков. Вейсблатт ни разу даже не втянул голову в плечи.
— Ручная граната, — пробормотал он. Он был страшно горд своим проснувшимся инстинктом. Ницше!
Тот, из-за обломка, пополз к яме Вейсблатта. Вейсблатт задрожал. Итак, враг подползает. Вейсблатт, кто ты? Надо действовать. Так точно!
— Во мне живет книга! Эй, слышишь, книга! — закричал он. Враг не дал сбить себя, полз и полз. Вейсблатт три раза подряд выстрелил по ползущему противнику и почувствовал, что нервы его сдали. Он скатился обратно в яму и, покорясь судьбе, стал ждать смерти.
Смерть не спешила. Она давала ему время успокоиться и закончить жизнь возвышенными мыслями. Обреченный на смерть смотрел на мерцание звезд и бормотал, как будто молился:
— Что значит душа в сравнении с тобой, величественное небо, что значит душа в сравнении с тобой, величественное небо? Что значит душа?
Когда Станислаус наконец нашел раненого товарища, тот уже был мертв. Это был погонщик из второго взвода, спасший из горящего вагона своего мула. Мул щипал траву. Уздечку держала мертвая рука.
Бой опять продвинулся вперед. Станислаус и мертвец лежали сзади. Впереди? Сзади? Что это означает в хаосе этого мира? Чей-то хриплый голос надрывался:
— Санитары! Санитар!
И чей-то слабый голос:
— У меня мозг вытекает!
В батальоне не было врача. Его арестовали за разложение армии.
26
Станислаус превращается в траву-трясунку и сомневается в своей миссии защитника поэта.
Утро было голубым, солнечным и невинным. Великая тишина лежала над ущельем. Солдаты батальона мало-помалу собрались. Рельсы были взорваны. Паровоз и первые вагоны разбиты в прах. Паровоз навис над пропастью. Пропасть казалась пастью горного массива. И паровоз выпученными глазами своих фонарей уставился в эту горную пасть.
К следующей станции был выслан боевой отряд. Добрался он туда без помех. У солдат было достаточно времени и возможности налюбоваться горами и скалами.
— Если не постранствуешь по свету, так и не узнаешь, как далеко в небо иной раз вдается земля, но уж никак нам не понять, почему Божье благословение так неравномерно распределяется. Я, кажется, запел бы сейчас, уж так мне легко на этой высоте, так близко к Богу!
Станислаус ничего не ответил. Его трясло. Что это, страх или опять та лихорадка, что напала на него впервые в Польше, в глиняном карьере? Казалось, нервы его обнажились, словно он лишился кожи. Он пугался любого дуновения ветра. Он был как трава-трясунка у дороги. Итак, люди убивают друг друга, словно им нечего делать в этом мире. А может, им и впрямь нечего делать? Тогда зачем они появились на земле? Мир и это светлое южное утро казался Станислаусу еще менее прозрачным, чем обычно.
Им выслали команду железнодорожных строителей и подъемный кран и пригнали пустой состав для батальона. Они перегрузили свой багаж и лошадей. Им пришлось по многу раз бегать туда и назад, так как у них было много раненых, тоже ставших багажом, и это не считая убитых!
— Говнюки прусские, — вопил ротмистр, — вы что, на жалость бьете?
Но его ругань не излечивала раненых и не воскрешала мертвых.
Двух вагонов оказалось мало для всех убитых. «8 лошадей или 48 человек» значилось на товарных вагонах. О количестве трупов надпись ничего не сообщала.
Офицеры не смели смотреть в глаза друг другу. Они бегали вокруг, изображая деловую суету, до самого отхода поезда. В этом запасном поезде не было вагонов второго класса с мягкими сиденьями. Чтобы не сидеть своими офицерскими задницами на голых досках товарного вагона и не собирать с полу вшей, они велели принести для них из вагона с боеприпасами снарядные ящики. С ними ехал и труп одного обер-лейтенанта. Его нельзя было положить вместе с рядовыми трупами в те два вагона. Офицерский труп был прикрыт белой скатертью из столового вагона в разбитом поезде.
Станислаус сидел позади своей обожженной лошади в самом темном углу вагона. Он то и дело прикладывал холодные тряпки к ожогам животного. Ему хотелось побыть одному. Когда у себя на родине он скитался из пекарни в пекарню, он больше бывал один, чем ему хотелось бы. Никто им не интересовался. С тех пор как он пошел добровольцем в армию, все его житье-бытье было накрепко, всеми нитями, связано с другими солдатами. За каждым собственным решением стояла смерть.
В сторонке храпел Вейсблатт. Да, после столь утомительной ночи поэт храпел как заправский солдат. Он спал, полуоткрыв рот, прищелкивая языком, когда вагон встряхивало. Лицо его было не глупее и не умнее, не примитивнее и не одареннее, чем лица всех других спящих. Но с судьбой Вейсблатта Станислаус связал и свою судьбу. Он сам себя призвал на защиту и охрану этой поэтической души. Неужто он обманулся?
В офицерском вагоне то и дело возникали ссоры. Может, дело было в том, что они сидели на боеприпасах? Во всяком случае, тут уже и речи не было о спокойном и чинном совещании штаба. Почти все господа были настроены против баварского пивовара-ротмистра. Беетц утверждал, что прошлой ночью численность противника не превышала десяти человек. Что в поезд сверху было брошено несколько пивных бутылок с карбидом и бензином. Это ж были те бомбы и адские машины, о которых тут распространяются некоторые господа, — молодцы, ничего не скажешь! Беетц якобы видел серую карбидную пыль. Остальные господа ее не заметили. К тому же Беетц утверждал, что путь был разрушен не взрывом, а кирками и лопатами. Обычная крестьянская работа. Десяток поганых, вшивых крестьян-сербов сбил с толку и обезглавил целый батальон.
В таком случае где же прошлой ночью был ротмистр Беетц со своей ясной головой, спросил в свою очередь командир батальона. Беетц за словом в карман не полез. Его ясная голова всю ночь занята была тем, чтобы хоть как-то прекратить пальбу, которой батальон сам себя уничтожал, рота против роты — этим все сказано. После приказа командира батальона рассыпаться по обе стороны полотна он свою главнейшую задачу видел в том, чтобы предотвратить самое худшее. Это уж было прямое оскорбление для командира батальона.
— Я с трудом могу себе представить, чтобы сей подвиг потянул на Железный крест первой степени, — язвительно заметил командир батальона.
Ротмистр Беетц разразился руганью как у себя дома, когда замечал плохо просолодованный ячмень.
