Евдокия Ивановна даже улыбнулась директору, рассказывая об этом случае накануне Первого мая. Но директор не улыбнулся. Директор снова наморщил лоб, помолчал и крикнул в другую комнату:
— Товарищ Ракитин!
Евдокия Ивановна доверчиво оглянулась. Вошел Ракитин, главный бухгалтер, толстый, с глазами подслеповатыми, недовольными. Он сразу догадался, в чем дело.
— Это насчет поросенка?
— Что здесь у вас делалось? — возмущенным голосом сказал директор и с укоризной посмотрел на Ракитина. — Вы знали, что она премирована поросенком?
— Боже сохрани! — сказал главный бухгалтер. — никто ничего не знал. Когда вы были премированы?
— Да под самое Первое мая. Помните, еще как на митинг собирались, вы меня еще поздравляли, сказали: «Видишь, при Советской власти ударную работу награждают!»
— Я вас поздравлял? Бред, совершеннейший бред!
— Как вы сказали, батюшка?
— Бред, говорю, сон приснился!
Чего-то не поняла Евдокия Ивановна в этих словах, опять засмотрелась на директора, ожидая от него справедливости.
— Все, — сказал директор, — идите.
— А поросенка забрать можно?
Директор пожал плечами, главный бухгалтер сочувственно просиял улыбкой, товарищеским голосом сказал Евдокии Ивановне:
— Товарищ Погорелко! Не может быть такого премирования. Нужно акт составить было, в приказе написать.
— Так вы напишите, товарищи, написать всегда можно: так и так, за ударную работу…
Главный бухгалтер все свои зубы показал директору, и директор ответил ему вежливой гримассой, которая обозначала только одно: как мало понимает Евдокия Ивановна в деле бухгалтерской законности.
А в это время открылась дверь и целая тройка деловых оживленных мужчин ввалилась в кабинет директора. Евдокия Ивановна отступила к холодной печке, долго стояла, думала, и слез у нее теперь уже не было. Никто не заметил, как она вышла из кабинета и побрела через двор к своей свинарне.
Евдокия Ивановна живет в старенькой избе у самого вьезда в совхоз. А рядом с избой крытый соломой сарайчик, и в нем осиротевшая загородка, где еще так недавно жил веселый чистенький поросенок. Зовут поросенка Шалуном. Он и теперь живет на свете, только эта жизнь протекает в большой теплой и светлой свинарне совхоза. Он и теперь отызвается на свое имя, и теперь считает, что имеет к Евдокии Ивановне особое отношение. Когда она подходит к станку, он небрежно расталкивает толпу своих сожителей, таких же четырехмесячных красавцев, как и он, задирает к ней оживленную благодарную мордочку. Его маленькие глазки способны выразить очень много, и понимать их умеет только Евдокия Ивановна. Она читает в глазах Шалуна и любовь, и ребячью шутку, и память о разных деликотесах, которыми иногда баловала его Евдокия Ивановна. Она напоминает ей те счастливые четыре месяца, когда Шалун был не простым поросенком, а премией за ударную работу, когда она могла с гордостью рассказывать всем о случае накануне Первого мая, когда люди слушали этот рассказ с интересом, и если завидовали немного, то зависть у них была хорошая. Все хорошо знали, какая замечательная работница Евдокия Ивановна, как она знает и любит свое дело, какие образцовые поросята из месяца в месяц выходят из ее питомника. Все знали еще и другое: Шалун никогда не станет обыкновенной свиньей, которую можно зарезать и сьесть, он всегда будет другом Евдокии Ивановны и всегда будет первомайской премией за ее ударную работу. И так было потому, что и сама Евдокия Ивановна не мгла иначе смотреть на Шалуна.
Теперь стало иначе. Скоро Шалун перейдет в отделение для взрослых свиней, а премией он перестал быть две недели назад. И вставало перед ней трудным вопросом: были ли в ее недавней жизни эти четыре месяца, когда она считалась премированной ударницей и когда все ей немного завидовали, когда живым доказательством ее успеха был веселый чистенький Шалун?
Евдокия Ивановна работала по-прежнему. В ее отделении, и теперь было что показать: и бело-розовые животики поросят, и сухой пол в проходе, и свежую солому в станках, и тишину, и даже приятный запах во всем отделении. И наверное, в бумагах было написано, а если не в бумагах, то в памяти людей, что не было у Евдокии Ивановны никаких скандалов, ни повальных смертей, ни голода, ни холода. Все шло по-прежнему, только глаза у Евдокии Ивановны стали грустные, да иногда подсмеивались над ней мужчины:
— Премировали, значит, тебя! Ха!
В этих словах, может быть, было и сочувствие. Не было сочувствия только у разных начальников. Кладовщик — тот прямо говорил:
— Нахально премию себе приспособила. А Семен Иванович — человек такой: прижал моментально.
И завхоз чего-то радовался:
— Не каждый может вообразить себя ударником. Для этого постановление нужно.
Директор Семен Иванович часто заходил в отделение, одобрительно посматривал на поросят, разговаривал вежливо и даже хвалил иногда Евдокию Ивановну, а один раз сказал с досадой:
— Эх, Евдокия Ивановна! Как же так можно: получить премию и не оформить. И никто ничего не знает: ни бухгалтер, ни завхоз, ни кладовщик, разве так можно?
Евдокия Ивановна ничего на это не ответила, пожалуй, лучше было забыть обо всем этом.
В конце августа приехал в совхоз новый городской начальник, товарищ Голубченко. Другие здорово волновались, когда узнали о его приезде, а Евдокия Ивановна была спокойна: все у нее в порядке, придраться не к чему. В отделение зашли целой кчей: и Голубченко, и Семен Иванович, и главный бухгалтер, и завхоз с кладовщиком. Голубченко сказал весело:
— Ну, здравствуй, хозяюшка! Как дела?
Евдокия Ивановна скромно ответила:
— Обыкновенные дела, живем.
Голубченко хорошо осматривал, зашел в каждый станок, многих поросят просто рукаи попробовал, за ушами посмотрел, за хвостики подергал. Сначала молчал, а потом улыбался, а когда дошел до конца, обернулся ко всем и засмеялся даже:
— Прямо скажу: класс! Настоящая работа, квалифицированная! Гордиться можете таким поросятником. Как вас зовут?
— Погорелко.
— Имя и отчество! Для таких работников мало Погорелко. Имя и отчество все должны знать, весь совхоз!
Завхоз зашел сбоку и ответил убежденно:
— Так и делаем, так и делаем: Евдокия Ивановна зовут!
— Евдокия Ивановна? Давно работаете, Евдокия Ивановна?
— А девять лет.
— Сколько раз премированы?
Испугалась Евдокия Ивановна, даже побледнела, косо глянула на главного бухгалтера. Но главный бухгалтер другнул одобрительно головой, и глаза у него сделались довольными:
— Недавно была премирована за ударную работу поросенком.
— Это работа образцово ударная. Единственное отделение в совхозе. Продолжайте, Евдокия Ивановна, продолжайте. Я пришлю к вам из других совхозов посмотреть. Покажите им…
Уходя, Голубченко пожал руку Евдокии Ивановне и пожелал ей дальнейших успехов. А когда он уехал, директор Семен Иванович молча посмотрел на главного бухгалтера и ушел к себе.
— Ну, — строго произнес Семен Иванович, — как вы смели врать, что она не была премирована! Бред, говорили, сон! Немедленно составьте акт!
Главный бухгалтер пожевал сухими губами и сказал:
— Акт вот у меня. Можете получить.
Евдокия Ивановна взяла в руки бумажку, посмотрела на директора внимательно и доверчиво улыбнулась:
— Спасибо.
— И поросенка можете сегодня взять. Сейчас же.
Через неделю Семен Иванович, когда зашел в поросятник, спросил:
— Взяли вашего поросенка?
— Да… пускай здесь живет. Ему и здесь хорошо.
— Не годится, Евдокия Ивановна, не годится. Раз премировали, нужно получить.
— А у меня бумажка есть, Семен Иванович. Называется «грамота». А он пускай здесь живет. И подрос к тому же, уже перевели его.
— Так как же… надо же получить премию.
— Я бы вот этого маленького взяла, Семен Иванович. Вот этого.
Семен Иванович посмотрел на копошащееся в соломе розовое существо, пожал плечом:
— Хорошо… Я скажу.
Главный бухгалтер стоял перед столом директора и застенчиво говорил:
— Как же она может взять маленького, если акт составлен маем месяцем, а сейчас август месяц? Это невозможно будет провести.
Директор встал за столом, приблизил свой ежик к подслеповатым глазам главного бухгалтера и прошипел:
— Знаете что? Черт бы вас побрал! Переделайте май на август! Поняли?
Главный бухгалтер прошептал, удаляясь:
— Попробуем.
ДОКТОР
Давно-давно, еще в начале непа, его, Ваську Корнеева, привел в колонию милиционер. Васька шествовал рядом с милицинером, засунув руки в карманы, с пренебрежением оглядывался на придорожные бурьяны. С таким же пренебрежением он потом стоял перед моим столом и руки все держал в карманах. Я в то время был еще неопытен и в глубине души побаивался Васькиного хмурого недружлеюбия. Начал с формального вопроса:
