– Хорошо, – сказал Гасанов, помолчав. – Я так и сделаю.
– Вот и отлично, – мужчина одобрительно потрепал его по плечу. – А необоснованные предположения лучше выкинуть из головы. Хлопот потом не оберетесь. Вы уже немолоды, наверно, внуки есть, занимайтесь своей семьей, своим здоровьем. Это будет самое умное.
Гасанов молчал, уставившись на цветы, разбросанные на земляном, холодном холмике, под которым лежало ее такое же холодное, насквозь промерзшее тело, вспомнил ее закоченевшие, скрюченные пальцы, почувствовал болезненный ком в горле. Оглянулся – мужчины не было рядом. Наверное, прошло много времени, ноги закоченели и, уходя, он чувствовал боль в ступнях. Я попал в ловушку, билось в голове Гасанова, это капкан…, жизнь поймала меня.
Он решил выждать, пусть настороженность у того пройдет, пусть он расслабится, поверит, что ничего ему не грозит, кроме нашего уродливого правосудия, которое ему тоже не грозит, пусть войдет в свою обычную колею, а он, Гасанов, за это время подготовится, проверит себя, и если ярость по-прежнему будет кипеть в нем, значит, он найдет верный путь и доведет дело до конца. Если же все пройдет, перегорит в душе его и он не будет способен действовать, то значит, он жалкий человечек, и так же жалко окончит свои дни, глядя в окно на кусочек двора. Такой думал.
Он вернулся к своим делам, к работе, ходил в гости к дочери, подолгу смотрел на внучку, спал с женой, приносил домой весь заработок, бегал по заданиям редакций, брал интервью у разных интересных и неинтересных людей, скандалил, огорчался, смеялся, смотрел в окно поздним вечером (дом напротив стали надстраивать – видимо, на земле места не осталось уже – и кусочек неба, видимый из его окна, становился все меньше: узкая полоска, утыканная звездами), ел, купался, занимался иногда своими болезнями, но что бы он ни делал, в голове его крепко засела, не давая покоя, мысль об одном важном, незавершенном деле.
Проходило время. Оно только и делало, что проходило. Оно только и может – проходить, пробегать, пролетать. Без передышки. Проходило время Гасанова. Внучка росла, жена ворчала, младшая дочь уехала на год учиться в Англию, старшая жила своей жизнью, активно, не без помощи мужа, обзаводясь, обрастая, – приобретая, обживая. Гасанов одной частью своей души участвовал во всем происходящем, и ему, несмотря ни на что, нравилось, что время проходит, что оно не стоит на месте, не застыло, как говно, а движется, хотя, как ни жаль, все в одном направлении, ни разу не изменив этому направлению.
Как-то послали Гасанова… Плохо звучит начало фразы, но ничего не поделаешь. Как-то, значит, послали Гасанова брать интервью у одного высокого полицейского чина в связи с тотальным амнистированием преступников в последнее время, и узнать по этому поводу мнение высокого чина. У Гасанова на этот счет имелось собственное мнение, совпадавшее с мнением героя популярнейшего российского телефильма о криминальной послевоенной Москве, но мнение Гасанова, к счастью ли, к несчастью ли, мало кого интересовало, и потому его послали.
– О! Кто к нам пришел! – встретил его почти радостным восклицанием высокий чин, предварительно с полчаса продержав в приемной (несмотря на то, что была договоренность с редакцией, и время было назначено им самим, а Гасанов прибыл минута в минуту; тем не менее, пришлось ему посидеть в приемной и от нечего делать разглядывать свою фамилию с чужими инициалами на двери кабинета должностного лица). – Вот так сюрприз! Вы что, преследуете меня?
Гасанов объяснил, что его прислали из редакции и был посажен… Теперь и концовка фразы плохо звучит. Короче, был посажен за стол. Со своим неизменным рабочим блокнотом. Высказав свое собственное мнение по поводу, интересующему журналиста и полностью совпадавшее с мнением руководства республики, причем, обнаружив хорошие ораторские способности и чувство меры, останавливающее порой поднимавшую голову явную склонность к демагогии, высокий чин мирно сложил руки и через стол воззрился на своего однофамильца.
– Что-то добавить хотели? – спросил журналист Гасанов.
– У вас нет диктофона? – спросил Гасанов-полицейский. – С ним удобнее работать.
– Нет, – сказал Гасанов, – у меня нет.
– Возьмите, – сказал Гасанов, протягивая ему новенький диктофон, вытащив его из ящика письменного стола. – Здесь записалось, между прочим, все наше интервью. Японский. Как будто нарочно для такого случая. Дарю. Пользуйтесь.
Гасанов спокойно принял предлагаемое и сказал спасибо.
– А ту историю выкиньте из головы, – посоветовал Гасанов-полицейский, – в ее руке был револьвер с отпечатками ее пальцев. Это самоубийство, как установило следствие. Дело закрыто.
– Хорошо, – сказал Гасанов и вышел, провожаемый внимательным взглядом хозяина кабинета, плотно, без стука прикрыв за собой дверь.
Еще раз, спустя примерно месяц. Гасанов видел своего однофамильца на пресс-конференции по поводу нашумевшего убийства видного ученого, следствие по которому велось вот уже несколько лет и, наконец, завершилось – исполнители были найдены и задержаны.
Однофамилец замещал на этой конференции еще более важное должностное лицо, своего начальника, которому не хотелось встречаться с шакалами-репортерами и он, как водится, подставил своего подчиненного к всеобщему разочарованию участников пресс-конференции. Подчиненный же, надо отдать ему должное, умело вел разношерстное собрание, искусно лавируя между подводными рифами опасных вопросов, заминая провокационные высказывания, и все просчеты и ошибки полиции относя на счет оппозиции, непонятно каким образом, Гасанов аккуратно записывал в блокнот говоримое, стараясь быть объективным, и свою личную антипатию к брюхатым милиционерам, а теперь – полицейским, не распространять на работу, Это ему удавалось, хоть и с трудом, потому что с недавних пор с полицией у него были свои счеты. Статья вышла в одной из популярных газет, Гасанов no-привычке профессионально выпятил в ней все сенсационные моменты этого нашумевшего дела, в результате чего статья стала сенсационной, с броским заголовком, вынесенным на первую страницу вместе с отрывком из материала, разбитого на три номера с продолжением. За все это Гасанов был удостоен похвалы главного редактора, обещавшего в пределах возможного повысить ему гонорар, что означало накинуть лишнюю парочку долларов в буквальном смысле, если перевести национальную валюту в эту ненациональную, но весьма всеми почитаемую. Гасанов промолчал, справедливо полагая, что подобные пределы возможного вряд ли стоят благодарности.
Неожиданно у жены Гасанова обнаружили опухоль в груди; врачи, к которым они обратились, не исключали рак. Гасанов решил поехать с ней в Москву, в онкологический, на обследование, не доверяя местным эскулапам. Кроме того, у него в московской больнице имелся бакинский друг, врач-онколог, про которого Гасанов в свое время писал – очерк о враче, делавшем уникальные по своей смелости операции, сделал его весьма популярным, а в дальнейшем – попросту знаменитым. Конечно, знаменитым сделал себя врач сам, своим талантом и работой, но очерк Гасанова несомненно послужил толчком, отправной точкой, и благодарный врач не забывал этого, и в каждый свой приезд в Баку, к родным, как правило, звонил Гасанову и, таким образом, они поддерживали завязавшуюся много лет назад между ними дружбу. Врач настоял, чтобы в период обследования Гасанов жил у него. Гасанов противостоял этому решению, как мог, потратил много усилий, чтобы переубедить более упрямого товарища, и ничего не добился, и, боясь его обидеть, а с другой стороны – боясь побеспокоить его семью, Гасанов вроде бы жил у него, а вроде бы и не жил: весь день до позднего вечера проводил он у жены в больнице или шлялся по улицам Москвы, неузнаваемо изменившейся с тех пор, как Гасанов здесь учился лет тридцать назад, закончив факультет журналистики знаменитого университета; он приходил фактически ночевать только, а по утрам уходил даже раньше своего приятеля, пользуясь туалетом в случае крайней нужды, облюбовав платный общественный нужник недалеко от дома, где вынужденно проживал. Таков уж был Гасанов, не привыкший никому причинять неудобств.
К счастью, обследование дало хорошие результаты, опухоль оказалась не злокачественной, а просто большим, настораживающим уплотнением, и Гасанов с благодарностью распростился со своим другом и его семьей. Впрочем, друг и тут не уступил и, несмотря на просьбы Гасанова не беспокоиться, привез его с женой в аэропорт на своем новеньком «фольксвагене-пассат».
– Ты бы хоть как-то отблагодарил его, – не удержавшись, no-привычке проворчала жена, когда они усаживались на свои места в салоне самолета. – Человек столько трудился. Сейчас ведь не советское время, Москва – уже заграница, все здесь денег стрит, а он бесплатно все устроил. И как! Такой уход, лучше чем в кремлевской больнице…
