– И все же именно туда я и направляюсь.
– Дорогой Холмс!
Он снова издал смешок.
– Успокойтесь, Уотсон. Уверяю вас, среди того сброда, что околачивается в данном заведении, я совершенно не привлеку к себе внимания. Вы наверняка помните про корешки билетов, которые я обнаружил в комнате Хайда. Именно этот театр я и планирую посетить.
– Могу я спросить зачем?
– Небезызвестная вам квартирная хозяйка, демонстрируя практичность своей натуры – что, впрочем, едва ли добавляет ей чести, – сообщила мне, что, собираясь отправить сегодня утром в чистку пальто квартиранта, она обнаружила в его кармане билет на вечернее представление. А стало быть, мои шансы обнаружить его там нынче вечером повышаются.
– И что вы надеетесь узнать?
Холмс пожал плечами:
– Кто знает? Может, и ничего. А может, и все. В любом случае, непосредственно наблюдая за его привычками, я узнаю больше, чем тратя время на изучение бюрократических источников. Нет-нет, мой дорогой друг, оставайтесь дома, этим вечером вы мне не понадобитесь.
– Ну уж нет, так просто вы от меня не отделаетесь. – Я встал. – Я понимаю всю тщетность попыток отговорить вас, а потому даже и пытаться не стану. Однако категорически настаиваю на том, что должен вас сопровождать, дабы не позволить вам переутомиться. И не спорьте, Холмс. Вы непревзойденный мастер расследования, но слишком легкомысленно относитесь к собственному здоровью.
Я ожидал гнева, даже насмешек, однако Холмс в ответ удостоил меня искренней улыбкой, положил руку мне на плечо и тепло произнес:
– Дорогой друг, я даже и не подозревал, что вы настолько озабочены состоянием моего здоровья. Конечно же я не буду с вами спорить. Полагаю, вы хорошо отдохнули, поскольку сухость вашего пальто и истощение обильных утренних запасов угля демонстрируют, что вы пренебрегли моим советом и остались сегодня дома. Скажите, Уотсон, приходилось вам когда-нибудь играть на сцене?
Удивленный столь неожиданной сменой темы, я замешкался с ответом, но наконец сообщил:
– Да, приходилось. Когда в пятом классе мы ставили «Сон в летнюю ночь», я изображал дуб!
Мой ответ его озадачил:
– Но вроде бы в этой пьесе дубы не разговаривают?
– Совершенно верно.
Холмс рассмеялся:
– Что ж, тогда и сегодня вечером вам не надо будет говорить. Пойдемте.
Он повел меня в свою спальню, где на умывальнике рядом с кроватью стоял таз, наполненный какой-то темной жидкостью. Сама кровать, как я заметил, была завалена некими принадлежностями, которые я даже не берусь идентифицировать. По указанию Холмса я сел на край матраса, после чего он велел мне снять воротник и омыть упомянутой жидкостью руки и лицо. Я подчинился, а затем мой друг сам погрузил руки в таз и закончил работу, втирая жидкость ловкими и сильными пальцами вокруг ушей и на затылке. Потом Холмс склонился надо мной и, поочередно беря с кровати различные предметы, начал орудовать ими на моем лице: подбривая, подгоняя, массируя и расчесывая – и так на протяжении получаса, пока наконец триумфально не отбросил инструменты на кровать. Он тщательно вытер руки, отступил назад и объявил:
– Готово! Над бюро есть зеркало. Пожалуй, вам стоит взглянуть на себя, прежде чем мы приступим к финальной стадии перевоплощения Джона Уотсона, доктора медицины.
Именно так я и поступил, и увиденное меня потрясло. Из глубин зеркала на меня уставился полукровка-азиат чрезвычайно мерзкого вида. На фоне темно-желтой кожи, по обеим сторонам от бесформенной шишки носа, выглядевшей так, словно его разбивали далеко не в единственной драке на берегу, злобно сверкали раскосые узкие глаза, а под отвислыми черными усами поблескивал ряд окрашенных опиумом зубов. Ниже линии волос метаморфоза была совершенной. Меня совершенно потряс реализм сей гротескной маски: ничего более чуждого тому лицу, что я привык брить по утрам, просто и быть не могло. Как и во множестве вещей, когда дело касалось искусства маскировки, Холмс показал себя настоящим волшебником.
Я так и сказал ему. Но он отмахнулся от комплимента, сказав:
– Сейчас-то вы меня хвалите, но позже, когда вы попытаетесь свести эту ореховую морилку, ваши речи, вероятно, наполнятся злостью. Ну ладно, примерьте-ка эти вещички, Уотсон. Думаю, они вполне будут сочетаться с вашим новым обликом.
Холмс распахнул чемодан и извлек из его недр сандалии, грязный бушлат, хлопчатобумажные штаны и помятый котелок, а я быстро надел все это на себя. Окончательный осмотр в зеркале не оставлял сомнений: меня не признала бы даже родная мать, будь она еще жива.
– Помните, что теперь вы глухонемой, и если придется говорить, то это буду делать я, – сделал последнее наставление Холмс. – И вот что, Уотсон, суньте револьвер в карман, просто на всякий случай.
Я взял оружие и уже решил было, что приготовления полностью закончены, но тут знаменитый сыщик велел мне подставить ладони и высыпал туда две пригоршни монет достоинством в пенни и полпенни.
– А это еще зачем? – спросил я.
Его единственный видимый глаз вспыхнул удивлением.
– Чтобы кидать девочкам, Уотсон. Чтобы кидать девочкам.
Да уж, объяснение хоть куда. Но, поскольку Холмс был уже в дверях, я решил пока удовлетвориться им, высыпал монеты в карманы штанов и последовал за товарищем.
V. Путешествие по злачным местам
Осмелюсь сказать, что, покидая дом, мы вызвали у миссис Хадсон некоторое нервное потрясение, но, будучи женщиной весьма терпеливой, она приняла путаные объяснения Холмса относительно нашего внешнего вида без видимых возражений и позволила нам выйти через боковую дверь. Тут мы столкнулись с очередной проблемой. Трижды Холмс пытался поймать кэб, и трижды его едва не сбивали, поскольку извозчики, всерьез озабоченные собственной безопасностью, лишь подхлестывали лошадей, едва увидев нас. На четвертый раз Холмсу все же удалось поймать не столь привередливого кучера, который согласился доставить нас к месту назначения; правда, ему пришлось предварительно продемонстрировать золотой.
Сохо был еще достаточно респектабельным районом по сравнению с ужасающими условиями на Бакс-Роу, где грязные улочки – столь узкие, что два экипажа едва ли могли разъехаться на них, не задев друг друга колесами, – просто кишели притонами да публичными домами и где у каждой двери стояли либо пьяницы, либо, используя изящный оборот Аттерсона, «сомнительной репутации леди». Газовые фонари там были немногочисленны и редки, равно как и полисмены, и поэтому неудивительно, что, едва доставив нас по указанному Холмсом адресу и получив плату, возница сразу же хлестнул лошадь кнутом и погнал ее бодрой рысью, дабы убраться из этого района как можно скорее.
Здание, перед которым мы оказались, было по меньшей мере полувековой давности: его прокопченный фасад начинал разрушаться, а окна на верхних этажах давно уже заколотили досками. Над входом раскачивалась подвешенная на цепях к надежной кованой стойке деревянная вывеска, на которой можно было разобрать выцветшие буквы алого цвета – надпись «Красная гусыня». Изнутри доносилось бренчание расстроенного пианино, время от времени прерываемое взрывами пьяного хохота.
– Мы опоздали, Уотсон, – пробормотал Шерлок. – Занавес уже подняли.
Представление действительно началось. По скрипящим доскам сцены скакала шеренга весьма скудно одетых женщин, в то время как аудитория, состоявшая в основном из мужчин – поденщиков, портового сброда да случайных декадентского вида франтов в цилиндрах, – аплодировала, топала ногами и свистела под аккомпанемент маниакальной фортепьянной музыки. Пока мы стояли в дверях, ища во множестве лиц преследуемого зверя, я с удивлением и растерянностью признал в последней группе зрителей нескольких своих коллег, получив таким образом представление, что в нашу просвещенную эпоху в тихом омуте водится гораздо больше чертей, чем я даже допускал.
Мой друг издал краткий возглас разочарования.
– Никаких признаков Хайда, – сообщил он. – Быть может, мы вынудили его… Ага, вот и он.
Пока Холмс говорил, мимо нас вниз по проходу проскочил Хайд собственной персоной, с тростью в руке и в развевающейся мантии. Сделав несколько шагов, он остановился и дерзко осмотрел зал, как и прошлой ночью у Штюрмера. На этот раз, впрочем, не разгневанно, а скорее высокомерно, словно считал себя повелителем всего, что попадалось ему на глаза. Я подавил в себе порыв отвернуться, когда его взгляд двинулся в нашем направлении, на мгновение задержался на нас, а затем перешел дальше. Наша маскировка, судя по всему, выдержала главное испытание. И все же меня снова терзала лютая и беспричинная ненависть к этому человеку и всему, что он собой олицетворял. Я испытывал досаду на самого себя, поскольку оказался столь слабым; но, бросив украдкой взгляд на своего спутника, понял, что в подобном чувстве отнюдь не одинок. Под шедевром грима, под бесстрастной маской Холмса, я, знавший его достаточно хорошо, разглядел признаки отвращения. Быть может, это проявилось лишь в том, что его единственный видимый глаз заблестел чуть ярче, или же он едва заметно поджал свои тонкие губы – определенно, не больше. Но все-таки признаки отвращения были, хотя и различить их мог только я. Хайд вызывал одну и ту же, весьма примитивную реакцию у всех, кто его встречал.
