вытянуть сложенную вдвое пачку зажелтевших листов дурно пахнувших, исписанных очень мелким, но знакомым уже почерком. "Краткий отчёт о работе Пензенской ЧК" — значилось в заголовке. Куда, кому? — адресат отсутствовал. Не было ни даты, ни подписи на последней странице. Подобных "отчётов", мельком проглядывая, насчитал он с десяток, все как близнецы по 2–3 листа, за разные периоды времени и изрядно перепутанные. Видно, читавший складывал их когда-то, не особо заботясь о порядке страниц, либо перемешал случайно, что-то поубирав. "Если это действительно официальная информация, готовившаяся ещё в ту пору, когда в губернских чрезвычайках не существовало требований по форме и содержанию, то почему вся информация обезличена? — ломал голову Ягода. — Допустим, существовали отдельные письма, сопровождавшие каждый из этих "отчётов", но всё же где подпись исполнителя? И где те письма? Хранить отдельно одно без другого?.. В чём нужда?"
Нелепости или небрежности в своей конторе и в её губернских подразделениях в таких вопросах даже в первые дни образования он не допускал.
Погрузившись в раздумье и закурив, Ягода направился к давно потемневшему окну. Потянул одну штору, принялся за другую, всё время заедавшую наверху, поднял глаза, выискивая неполадку и, чуть не ткнувшись лицом в стекло, остолбенел, встретившись с вылупившимися на него глазами Буланова! В чёрной тьме без лица и очков они откровенно смеялись над ним с иезуитской издёвкой.
— Чёрт! — выругался, отшатнувшись, Ягода; наваждение исчезло, а он рванулся к столу и, схватив злосчастные листы, принялся вчитываться в первый из попавшихся.
Тусклый свет настольной лампы скоро притомил, глаза заслезились от плясавших букв, он задохнулся в придавившем кашле, со злостью смял папироску. Рюмочка коньяка из шкафа облегчение не принесла, вместо бодрости навалилась усталость, он хлебнул вторую, третью… Только распластавшись на диване, почувствовал себя лучше. Домой идти не хотелось, да и поздно — решил он. Кто его там ждал? Ида? Молоденькая племянница великого большевика, значившаяся женой, к которой с первых дней знакомства прикасался с осторожностью, как к дорогой фарфоровой игрушке. Не став женщиной, притягивавшей бы его бесстыдной страстью и пьянящими играми в постели, она с утра и до позднего часа пропадала то в университете, то среди сверстников в комсомольской ячейке. А вести бессодержательные беседы с тёщей, детской врачихой Софьей Михайловной Авербах, ему претило до тошноты так же, как и с братцем жены Леопольдом, помешенном на бесконечной борьбе "октябристов" с "кузницами" [41].
"Светило от медицины", как он для себя окрестил тёщу, компенсируя безалаберную холодность дочки к мужу, постоянно терзала его советами беречь драгоценное здоровье, подмечая то внезапную бледность лица после чрезмерных возлияний, то чих либо кашель, который действительно последнее время начал его преследовать. А бойкий, нахальный шурин допекал проблемами опровержения аполитичности литературы и, хотя Генрих обязан был ему знакомством с бесшабашным модным футуристом Маяковским, обоих терпеть не мог за безмерный выпендрёж, наигранную чувственность и лужёные глотки.
Нет, прикасаться к несуразным бумажкам из конверта он больше не собирался, отложил находку до утра. Однако, как ни ворочался с боку на бок на скрипучем диване, заснуть не смог. Загадочные пензенские "отчёты" не давали покоя, к тому же к раскалывавшейся от боли голове присоединился живот, с внутренностями явно что-то происходило неладное. Коньяк из шкафа не мог быть тому причиной, средство, не раз испытанное и не раз выручавшее, вреда никогда не причиняло. Беспокоить и будить Саволайнена, конечно, давно спавшего, из-за такого пустяка не хотелось. Поднявшись и побродив по кабинету, Генрих устроился за столом, вытянув длинные ноги и сложив руки на груди. Иногда удавалось перехитрить бессонницу таким образом, терзая память, извлекать из небытия клочки прошлого и незаметно засыпая. Но далёкое прошлое затаилось, зато вроде полегчало с животом, и тут же сознанием прочно завладели пензенские загадки, навеянные треклятым болотным писчим.
Не напрягаясь, Генрих вспомнил, что в Пензенской ЧК Павел Петрович Буланов начинал бумаготворческим деятелем, хотя значился по должности помощником секретно-политического отдела, то есть сочинял и отписывал различного рода специальные бумажки. Не могли же пусть немощному, никогда не державшему в руках нагана или винтовки, бывшему ответственному секретарю уездного партийного комитета вручить метлу мести двор чрезвычайки. Начальником там был в то время латыш Рудольф Аустрин, возглавлявший до этого временный комитет в одном из уездов Латвии и в связи с её оккупацией немцами в феврале 1918 года переброшенный в Пензу. Вызвано это было чрезвычайными обстоятельствами.
Накануне Ленин, благословляя особо доверенных лиц проводить социалистическую революцию в глубинке, отправил в Пензу с группой большевиков самого молодого из них Василия Кураева, делегата 1-го и 2-го Всероссийских съездов Советов, члена ВЦИК. Около двух месяцев в городе творилась сплошная неразбериха. К концу декабря 1917 года большевикам удалось объявить комиссара Временного правительства Керенского, князя Кугушева низложенными и бескровно взять власть в свои руки. Однако радостная телеграмма Кураева Ильичу о том, что он наконец назначен председателем Совета рабочих, солдатских и крестьянских депутатов, едва не оказалась преждевременной: в середине февраля бывшими офицерами был поднят вооружённый мятеж. Мятеж подавили, но недобитый враг затаился и, готовя новые провокации, представлял серьёзную опасность.
Весна и лето для Красной России после победоносного октября вообще стали тяжким испытанием. "Военный коммунизм" [42] опрокинул надежды крестьян, которые ещё питали симпатии к новой власти, а когда большевики начали изымать продовольствие на территории, контролируемой собственными силами, они, защищая собственность, превратились в непримиримых врагов. Волнения и недовольство завершались вооружённым сопротивлением и ожесточёнными восстаниями. Крестьяне, поначалу бившие морды беспардонно грабившим их комбедовцам и продотрядцам, теперь сами собирались в боевые дружины и попросту уничтожали их.
Пенза представляла повышенную ценность для правительства республики не только как одна из богатейших хлебных и мясных житниц страны, здесь располагалась строго засекреченная фабрика по печатанию денег, эвакуированная по указанию Ленина в марте 1918 года комиссаром Экспедиции государственных бумаг Александром Минкиным ввиду тяжёлого положения на фронте. Председатель Совнаркома забрасывал Василия Кураева бесконечными тревожными телеграммами о необходимости организации строгой охраны, но на всякий случай специальный эшелон стоял на рельсах под парами. Вместе с тем не прекращались требования по заготовке продовольствия. Обобрав все уезды, Кураев организовал отправку в Москву 25 вагонов зерна и 23 вагонов мяса, не прошло и декады из Пензы ушёл второй эшелон с зерном.
Натянутую до предела тетиву долго не сдержать, стрела вырвется, как бы крепки ни были её цеплявшие пальцы — древней этой мудрости старались придерживаться власть державшие всех времён. Будь жесток, но в меру. Погоняй, но кнутом не по лицу. Проще говоря, политика кулака и пряника всегда ценилась
