– Как тебе только в голову пришло, царица! – Рутинным движением Илья накапал каких-то резко пахнущих ментолом капель на кусок сахара и подал ему, одновременно щупая пульс.
Инна смутилась. Мало того что она понятия не имела о Натановом ослабшем миокарде. Два брата – два ее лучших и единственных друга – смотрели на нее с одинаковым презрением.
– А что такое? Я что, не имею права требовать от этого неблагодарного недоучки элементарного уважения?! Или…
Она собиралась разразиться тирадой о своих заслугах перед сыном, о непосильной работе, которую выполняла все эти годы исключительно ради его блага, о бесчисленных ночах, проведенных без сна в тяжелых раздумьях о его будущем, и только тут поняла, что именно сказала Сереже в сердцах, позволив минутному раздражению взять над ней верх.
– Сереженька, мальчик! Не сердись на меня, я старая, глупая баба! Пожалуйста, позвони мне!
Эти слова или похожие Инна повторила Сережиному автоответчику раз, может быть, сто, но сын не откликнулся. Он пропал. Инна, Натан и Илья искали его по всему городу. Сначала сами, потом с милицией, потом с частным детективом. Безрезультатно.
Потом, в девяносто восьмом, рухнул Иннин бизнес: недопоставки товара, недоплаты, отмена бонусов – доктор Чен рассудил здраво, что на российском нестабильном рынке ему пока больше делать нечего. Александр Лодыжинский заблаговременно выбыл из, казалось бы, бессмертной сети и через подставных лиц вложил нажитое в шикарные отели на швейцарских горнолыжных курортах. Звал, по старой памяти, и Инну в новую отрасль – ни английского, ни какого другого европейского языка удачливый бизнесмен так и не освоил, – но та, польстившись на небывалую российскую маржу, отказалась. Как выяснилось, зря. После дефолта поиски сына, расширенные до границ бывшего Советского Союза, пришлось совсем прекратить. В богатые времена экономить и откладывать на черный день Инне казалось крохоборством, поэтому оставшихся денег теперь едва хватало на продукты. Даже на экстрасенса, сулившего немедленный ответ, и то не нашлось двухсот у.е.
Только в двухтысячном, когда вдруг в моду вошли Натановы картины, а Илья снял безвкусную комедию, имевшую чудовищный успех, в их общем хозяйстве снова появились средства, и вот тогда-то новый частный детектив наткнулся наконец на горячий след – в материалах по делу наркобаронов, разоблаченных еще в начале девяносто восьмого. Юноша, очень похожий на Сережу, под другим, правда, именем, фигурировал в нем как один из соучастников, курьер, перевозивший ценный товар и погибший в перестрелке при задержании преступной группы.
– Господи! Почему? Почему он? Илья! Натан! Почему не я? Почему именно он?!
Тупо перекладывая по столу откровенные фотографии, сделанные патологоанатомом, Инна вдруг увидела на плече у покойника безыскусную синюю татуировку: «Мамочка, я тебя люблю!»
Пусть никто не подумает, что Инна не любила своего сына. Конечно, она его любила, с того самого дня, когда нагапетяновские эмбрионы дали ей о нем первое наглядное представление. Просто ей казалось, что материнская любовь как таковая, лишенная материальной компоненты, для сына разумеется сама собой, ведь мать заботится о нем, балует его и желает ему добра. Конечно, добра, чего ж еще? Мать и сын не дистрибьюторы в маркетинговой сети, сына не надо хвалить, чтобы он верил в себя, не надо проявлять к нему ни особого внимания, ни сочувствия, ни уважения, чтобы он знал, что любим. Это совершенно естественно, что мать любит сына. Ее обидные «лоботряс», «неуч», «недоросль» и «неудачник» предназначались для слуха того настоящего Сережи, которого она всегда подразумевала под маской слабого, непутевого, заблудившегося мальчика. Хорошего Сережи, зачем-то спрятавшегося под этой некрасивой личиной. Ее Сереженьки, который из обидных нареканий непременно сделает одни только правильные выводы.
А он не сделал, не сдюжил, сломался. Умер.
Хороший, добрый, чистый мальчик, так и не показавший миру своего истинного лица.
«Для чего мне теперь жить?»
Стоя над его бедной, безликой и фактически безымянной могилой, между сильно постаревшими за несколько дней Натаном и Ильей, подпиравшими свою женщину с обеих сторон, чтобы она не упала в холодную скользкую грязь, Инна, тоже сломавшаяся, хотела плакать и не могла. Ни единой слезинки не проронила ни тогда, ни после. Что-то делала, как-то существовала, по инерции зарабатывала деньги, полагая, что это нужно, по инерции тратила, понимая, что оставить накопленное больше некому. Подчиняясь духу времени, перекроила стукнувшие шестьдесят на тридцать восемь. Красила длинные волосы в яркий черный цвет. Наводила на полные губы элегантный розовый лоск.
Еще целое десятилетие.
– Ты что-то исхудала, – как-то сказал Натан.
Ей и правда в последнее время кусок в горло не лез.
– Сходи, может быть, к врачу, – предложил Илья.
Она все медлила, по привычке ссылаясь на занятость.
Пока невыплаканное горе не пошло у нее кровью из груди.
– Что же вы, моя дорогая, совсем на себя рукой махнули? – Казаков старается поймать отсутствующий взгляд женщины, нарочно отвернувшейся к стене. – Боритесь!
– За что мне бороться, профессор?
– За жизнь!
– А для чего мне эта жизнь?
– Ну что вы! У вас столько друзей, каждый день цветы, конфеты, фрукты! Наконец… – профессор задумывается на секунду, который из двух Инниных постоянных посетителей приходится ей мужем, и вспоминает, что вроде бы художник. – Наконец, Натан Захарович. Как он будет без вас?
– Ах, профессор, ну чем я теперь могу им помочь? Раньше я зарабатывала, была нужна, а сегодня? Натан выставляется в Нью-Йорке, Илья возит свои фильмы в Канны… Обойдутся, – Инна в самом деле так думает, – а меня там, наверху, сынок ждет…
«Подождет твой сынок!» – хочет крикнуть ей Даша, стоя за спиной у Казакова и вспоминая двух грустных мужчин, называющих эту снежную королеву ласковыми именами. Но история со Светой кое-чему ее научила: ну их, этих VIP, новых нареканий ей не надо, того и гляди выгонят, лучше держать язык за зубами.
Выйдя за дверь, профессор берет у нее из рук историю Инниной болезни, листает, ищет что-то.
– Что вы ищете, Максим Петрович? – Даша хочет помочь, но не знает как. – Давайте я найду.
Профессор единственный во всей клинике вызывает у нее благоговение.
– Найдите, – говорит он, – найдите мне телефон ее мужа, срочно. Я сделал что мог. Теперь очередь за ними.
– Да как же помочь тому, кто не хочет, чтобы ему помогали?! – Даша опять думает об измотанных Инниных родственниках. – Она же спит и видит поскорее умереть!
– Ну, так вот пусть и сделают, чтоб расхотела! В этом весь смысл и лучшее лекарство. А наплакаться по ней они еще успеют, когда повод появится.
– Хай, бэби! – Распахнув дверь палаты, шоколадный Гордон продемонстрировал присутствующим широкую белоснежную улыбку. – Как ты, моя королева?
В одной руке – букет великолепных белых роз, в другой – какие-то пакеты с надписями «Chicago» и «Duty Free». Солнечный аромат дорогого одеколона перебивал невеселые больничные запахи.
– Гляди, что я тебе привез!
На столике у кровати выстроились глянцевые коробочки с самыми модными духами, упаковки со сладостями, бутылки с экзотическими ликерами. Все то, до чего его королева была охоча в далеком девяносто третьем. Он ничего не забыл, даже твердокопченые колбаски в белой сладковатой пудре, которые можно есть без хлеба, как конфеты.
– Вставай! Сейчас к вам домой, переодеваться – и в ресторан!
– В ресторан?.. Гордон! Как ты здесь?..
Огорошенная Инна, изрезанная, с черными гнойными гематомами вокруг незаживающих ран, Инна, у которой никак не получается достойно уйти со сцены, смотрела на нежданного гостя глазами, полными слез. Ее американец был по-прежнему божественно красив, и никто, даже самый завзятый недоброжелатель, не дал бы ему тех шестидесяти семи, которые он недавно отпраздновал. Инна вспомнила, что день рождения у него как раз в декабре, вроде бы пятого, позавчера.
– Happy birthday… – тихо проговорила она. – How are you?[2]
– Без тебя? – Голливудская улыбка стала грустной. – Средне. Но теперь… теперь, я уверен, все будет хорошо.
– Да, – согласилась Инна, чтобы его не расстраивать, – только вот по поводу ресторана…
– Знаю, знаю, красавица, – Гордон набрал на мобильном чей-то номер, – начинаем, пора!
Инна, как во сне, видела, что Илья и Натан закатывают в палату полностью накрытый стол на колесах и расставляют вокруг жесткие пластиковые табуретки. Словно в тумане, она в самом деле поднялась, накинула поверх больничной распашонки широкое праздничное платье, которое Натан протянул ей прямо на магазинной вешалке. Поправила давно сбившуюся прическу.
– Садись, королева, – Гордон придвинул ей более удобный стул со спинкой, – садись сюда, во главу стола, сегодня твой день.
