одну кучку, как лапшу, — другой тоже во второй, — наконец произнес он.
— Вместе, что ли?
— Никак нет. Один во Владивостоке, другой в Уссурийске. В Уссурийске у меня дочь живет — вышла замуж и отбилась от дома, оказалась на стороне, а сын — во Владивостоке.
Приподнявшись на мягком, обитом натуральной кожей стуле, хозяин каюты заглянул в иллюминатор, знающе прищурил один глаз.
— Та-ак, мы находимся в точке "Кю"… Это — сто шестьдесят градусов долготы и пятнадцать градусов широты…
Геннадий не поверил ему: не может быть, чтобы вот так, на глазок, с помощью мутного зрачка и пахнущего туалетным мылом пальца можно было определить, где давит океанскую воду своим днищем огромный рефрижератор…
Но внутреннее сомнение на лицо Москалева не перекочевало, раз хозяин каюты, взглянув на лицо гостя, ничего не сказал. Если бы возникла хотя бы крохотная морщинка сомнения, складка, скобка в уголке рта, он это бы засек и сообщил бы Геннадию, не смолчал, но капитан ничего не сказал, потянулся к широкому стакану, в котором плескался золотистый, словно бы разбавленный солнцем напиток.
— За наших детей, внуков, за тех, кто будет продолжать дела наши и род, — торжественно провозгласил капитан и медленными вкусными глотками осушил стакан…
Вышел Москалев от капитана через тридцать минут. Первым делом забежал в рубку к дежурному штурману.
— Скажи, где мы находились полчаса назад?
Штурман, молодой мужик, лишь недавно окончивший мореходное училище, белобрысый, с розовой кожей и светлыми, будто бы выцветшими ресницами, неохотно выплыл из раздумья, в котором находился.
— Чего-чего? — Он потряс головой, словно бы не понимал, что от него хочет Москалев.
— Сообщи координаты, где мы находились полчаса назад.
Штурман осоловело глянул на транспортир, поднял со стола линейку, словно бы хотел откусить у нее кусок либо кого-то обнаружить под ней — таракана, сбежавшего с камбуза, или муху, нечаянно очутившуюся на корабле, — перелетела с земли, когда они, прикрываясь берегом, пережидали шторм у какого-нибудь острова и теперь искала его: где родная земля? — поднял глаза и недоуменно переспросил:
— Чего-чего?
Геннадий снова повторил вопрос.
На этот раз до штурмана что-то дошло, он опять поднял линейку и сообщил:
— Широта по северу пятнадцать градусов, меридиан — сто шестьдесят.
Ну, по долготе сто шестьдесят градусов, протянувшейся по всему глобусу сверху вниз вплоть до самой репки, они могут разгребать носом воду и шлепать аж до Антарктиды, которая им и на фиг не нужна, а вот широта…
Цирк какой-то, сценическая площадка, манеж с попугаями и дрессированными котами. Штурман протер глаза, от жары потерявшими свой цвет и сделавшимися оловянными, помял пальцами виски:
— А зачем понадобились координаты, товарищ капитан?
— Да думаю со своим экипажем бражку в бочонке поставить и прикидываю: успеет она до прихода в порт Сан-Антонио созреть или нет?
Глаза у дежурного штурмана от таких речей пассажира с капитанскими полномочиями вообще скатились на кончик носа и застыли там. Прочно застыли, приклеились, можно сказать, — хоть ложкой с носа соскребай.
13
В просторной гостевой каюте Москалев жил не один. Еще во Владивостоке, в бухте Диомид, перед самым отходом в море рефрижератора, появилась черная европейская машина, — именно европейская, с левым рулем, поскольку город Владивосток был до отказа забит легковушками с японскими рулевыми колонками — правыми, и по этому поводу приморскую столицу трясли разные сердитые споры. Из машины вышел шофер, держа в руках что-то лохматое, завернутое в цветастую китайскую занавеску.
— Где Москалев? — прокричал он так зычно, что в бухте с воды разом поднялись все чайки: перетрухнули настолько, что выплюнули даже рыбьи внутренности, брошенные им коком одного из пароходов. Это надо же, чего умудрила природа: наградила невзрачного шофера с тощими казачьими ногами, напоминающими крендель, густым шаляпинским басом.
Геннадий видел его несколько раз, хотя и не знал лично, — знал хозяина этого человека, миллионера с хмурым лицом и свежим глянцевым шрамом на лбу, явно оставленным кирпичом, — хозяин крикливого водителя входил в число учредителей совместной российско-чилийской фирмы "Юниверсал фишинг"… Другими словами, был работодателем и от благосклонного отношения этого помеченного кирпичом человека зависела судьба людей Геннадия и его самого.
— Здесь Москалев! — Геннадий поднял руку, чтобы этот несостоявшийся Шаляпин увидел его.
Шофер передал ему сверток, довольно увесистый, из раскрывшейся китайской занавески выглянула симпатичная лохматая морда. Это был щенок собаки-водолаза.
— В Чили вручишь кабысдоха господину… — начальственно, на "ты" произнес шофер, являя прямолинейностью те качества, которые Шаляпин никогда не демонстрировал, — господину, которого зовут… — шофер достал из кармана лист бумаги, — зовут Эмиль Бурхес.
Эмиль Бурхес — это что-то румынское, а не чилийское.
— Значит, вручишь щенка Эмилю Бурхесу. Вот, — добавил он ни к селу ни к городу, простудно пошмыгал носом и с озабоченным видом похлопал себя по карманам, — вот… — Наконец он нашел, что искал — стодолларовую бумажку, протянул Геннадию. — Это чтоб щену ни в чем не было отказа. Покупай ему все самое свежее. Понял, капитан?
Москалев не выдержал, усмехнулся: очень уж суетлив и услужлив был шофер, перед большим лобастым щенком готов был встать навытяжку.
— Раз все понял, тогда — выполняй! — начальственно произнес шофер и, будто большой человек, наделенный полномочиями едва ли не кремлевскими, хлопнул Геннадия по плечу. — Вперед!
— Имя у щенка какое? — спросил Геннадий. — Зовут его как?
— Никак. И пока будешь плыть, имя ему не давай. В Чили ему свое имя дадут, чилийское… Понял?
Этим пресловутым "понял" командир рулевой колонки, рукоятки скоростей с железной розой вместо стершейся пластмассовой бобышки и дыма, вылетающего из выхлопной трубы, совсем достал, даже печенкам сделалось больно. Если будет приказывать дальше, то Москалев вряд ли сможет сдержаться, ухватит его за волосатое ухо и отведет к машине. Напоследок даст пинка под зад… Но Геннадий все-таки сдержался и был благодарен себе за это. Лишние разборки, они ведь ни к чему…
А теперь безымянный щенок этот, росший не по дням, а по часам, доставлял ему радость. Когда щенок выходил на палубу прогуляться, в восхищении замирал весь рефрижератор. Матросы умилялись его большим лапам, смышленым глазам, умению ловко двигаться, не обжигаясь о раскаленное солнцем палубное железо. И вообще им казалось, что щенок этот умеет не только ходить и бегать, но и летать.
Взгляд у юного водолаза был такой, что обращаться к нему хотелось только по имени, а постоянное имя давать было нельзя. И Геннадий мучился: звал его то Кутей, то Подводником, то Бравым, то Серым, то Диомидом, то Пушистым, то еще как-нибудь, стараясь при этом, чтобы повторы были редкими.
Безымянный водолаз в плавании в основном спал, уютно располагаясь в большом
