Мезенцев вернулся к столу, сел и, нервно усмехнувшись, вдруг заявил:
– Вообще-то, это не моя точка зрения, и не разделяю я ее вовсе. Уж больно примитивно.
Я, признаться, был обескуражен столь неожиданным началом нашей беседы, но все же достал из портфеля листок с вопросами Аркаши Семочкина. Дмитрий Андреевич сидел с отрешенным видом, глядя в мою сторону, но как бы мимо меня.
– Вы разрешите? У меня тут есть некоторые вопросы, – премило улыбнувшись, начал было я, но Мезенцев не разрешил.
– Да подождите вы со своими вопросами! – грубо оборвал он меня, и, видимо тут же устыдившись своей грубости, добавил поспешно и виновато: – Нет, я с удовольствием отвечу на все ваши вопросы, молодой человек, но… Просто я вдруг вспомнил… Я когда-то был знаком с одним человеком… Собственно, он и является автором этой теории о хамстве… Честно говоря, я еще никому не рассказывал эту историю. Не знаю, почему мне вдруг захотелось рассказать ее вам. Видимо, мне любопытно ваше мнение. Ведь вы, журналисты, в последнее время стали уделять внимание проблеме хамства, вы посвящаете ей пространные статьи, публикуете отклики читателей… Только заранее предупреждаю: если вы попытаетесь смастерить из моего рассказа какой-нибудь материал, у вас его не возьмут ни в одной редакции!
История эта по нынешним временам выглядит довольно странно и, пожалуй, неправдоподобно. Даже мне, человеку, который сам в ней участвовал, иногда кажется, что ее просто не могло быть, – продолжал Мезенцев, откинувшись на спинку стула и сцепив сзади руки.
На остановке девушка вышла из автобуса и, поправив на плече сумку, быстро зашагала по асфальтовой дороге, ведущей через пустырь к домам новостроек. Было поздно и темно, и девушка то и дело оглядывалась, убыстряя шаг.
В центре пустыря росли редкие кусты, а рядом с ними в тусклом свете единственного в округе фонаря стояла беседка, в которой местная праздножитийствующая молодежь по вечерам устраивала сходки: побренькивала на гитарах, пощипывала девчонок, а случалось, прихлебывала из горлышка портвейн и даже дралась между собой.
Приблизившись к беседке, девушка не без испуга на нее покосилась, а затем вновь припустила по дороге.
Она уже почти добралась до домов и уже расслабилась внутренне, замедлила шаг и задышала полной грудью, когда на ее пути неожиданно образовался из темноты детина лет двадцати, в матросской тельняшке и с усами, торчащими в разные стороны, как иглы у ежа.
– Ах ты моя цыпочка, сама ко мне идет, маленькая, – растроганно произнес он и растопырил ручищи, собираясь заключить девушку в объятия.
Девушка тотчас же остановилась и застыла от ужаса, а детина тотчас предупредил:
– Только не кричать, лапонька! Будь умницей!
Едва ли у девушки достало сил пошевелиться, если бы сумка вдруг не сорвалась у нее с плеча, и резкое движение выдернуло ее из оцепенения. Девушка отшатнулась от детины, повернулась и бросилась бежать в противоположную сторону, к кустам и беседке.
– Ну куда же ты полетела? Куда ты от меня денешься, дурища эдакая? – рассмеялся детина, в два прыжка настиг девушку, сгреб ее в охапку, поднял и потащил к беседке. – Какая ты мне молоденькая попалась! – восхищенно произнес детина, разглядев добычу в свете фонаря; действительно, девчонке было не больше семнадцати. – С такими молоденькими надо быть поаккуратнее, а то упекут изверги в мышиных шинелях.
В беседке девушка наконец решилась крикнуть, но вместо крика у нее получилось нечто сдавленное и смешное, не то писк, не то шип, так что детине ее даже жалко стало.
– Ну чего пищишь, чучело! – пожурил он свою жертву. – Не бойся, не обижу. Поиграюсь маненько и отпущу домой к папе с мамой.
И вправду ничего страшного не собирался он учинять над девушкой, потому как ни душить, ни терзать ее не стал, а бережно коснулся своими лапищами ее маленьких грудей, ласково стиснул их, потом медленно пополз ручищами вниз…
Но тут в лицо ему вдруг ударил яркий свет и чей-то явственно испуганный голос произнес:
– Ну-ка отпусти девушку, подонок!
Милиционеру такой голос не мог принадлежать, поэтому детина девушку не выпустил, а, сощурившись, попытался разглядеть того, кто наставил на него фонарь. Через некоторое время ему удалось увидеть контуры лица. Высвободив одну руку, он собрался уже вмазать по нему, но два обстоятельства остановили детину. Во-первых, лицо это оказалось слишком высоко над землей, а следовательно, принадлежало человеку внушительной комплекции. Во-вторых, его и лицом-то нельзя было назвать, так как отдельные его черты – нос, губы, щеки – были как бы сплющены в бесформенную массу.
Детина еще не успел испугаться, когда почувствовал вдруг, как что-то обвилось вокруг его шеи и тут же сдавило, врезаясь в горло, перехватывая дыхание.
– Я тогда был студентом, курсе на втором или даже на первом, – рассказывал Дмитрий Андреевич. – Учился я не в Москве, а в одном из провинциальных, но довольно крупных городов с приличным университетом. В Москву я перебрался позже… Но не об этом речь… Вел я весьма уединенный образ жизни. Друзей у меня не было, не сходился я как-то со своими сверстниками. Их времяпрепровождение, их интересы и наклонности казались мне примитивными и однообразными. К прекрасному полу я тоже был равнодушен. Вернее, процедура ухаживания меня отпугивала. Она неизбежно была связана с вещами, которые мне претили: танцплощадками, пляжами, вечеринками, бесцельным шатанием по городу и беспредметной болтовней… Да и, честно говоря, побаивался я всех этих танцплощадок и прогулок по темным переулкам. Город был у нас на редкость шпанистый, а я, будучи классическим образчиком интеллектуального хлюпика…
В шесть часов утра лейтенант милиции, вместе с напарником совершая объезд вверенной ему территории, издав удивленный возглас, остановил патрульную машину возле беседки на пустыре.
Зрелище, открывшееся его взору, было в высшей степени непривычным. К одному из столбов беседки был привязан веревками здоровенный усатый детина в тельняшке. Изо рта у привязанного торчало скомканное полотенце, а на груди висела дощечка, на которой крупными корявыми буквами было выведено: «Я – ХАМ И СКОТИНА! ПОЖАЛУЙСТА, ПЛЮНЬТЕ МНЕ В РОЖУ, И МНЕ СТАНЕТ ЛЕГЧЕ!»
Выйдя из машины с задумчивым видом и направившись было к детине, лейтенант вдруг остановился и, закрыв рукавом лицо, принялся хохотать, мотая головой и как бы пританцовывая.
Его напарник, молоденький милиционер, растерянно смотрел то на своего наставника, то на привязанного.
– Сергей Иванович, а чего это с ним?
Лейтенант не ответил, перестал смеяться, шмыгнул носом и сказал, обращаясь к привязанному:
– Вася, голуба, как же это тебя угораздило!
Детина таращил глаза, дергался телом и мычал. Глядя на него, лейтенант снова не совладал с собой и прыснул, закрывшись рукавом.
– Сергей Иванович, разрешите развяжу? – выступил вперед молодой милиционер.
– Да погоди ты! – досадливо махнул рукой лейтенант.
– Кто же это тебя сюда воздвиг, Васенька? – отирая слезы, спросил он у привязанного.
Тот мычал и кряхтел, безуспешно налегая на веревки, а лейтенант продолжал с издевкой:
– Уж не твои ли дружки решили наконец отблагодарить тебя за твою доброту? Может, это Кольки Кузнецова работа, которого ты недавно чуть не утопил в пруду? А?.. Не надо, Вась! Мне ведь все про тебя известно.
От напряжения Васино лицо налилось кровью, но лейтенант не замечал его страданий.
– Нет, Колька Кузнецов тут ни при чем. Он так тебя боится, что и имени твоего произнести не может. Сам, говорит, виноват, по пьяному делу, и все такое… Постой, Вась, а может, это тот, рыжий? Ну как его? Забыл фамилию. Ну тот, со стройки, которым ты в магазин стучался… Вот ведь тоже, рассказывают, забавная была картина, – повернулся лейтенант к молодому напарнику. – Представляешь себе, Сема, в одиннадцать часов вечера захотелось Васе выпить с дружками. Стали они стучаться в магазин, а им не открывают. Тогда Вася подхватил своего собутыльника и стал его головой долбить дверь, наподобие тарана, чтобы, значит, грохоту было больше, чтобы быстрее услышали Васино желание… Представляешь себе картину!
Молодой милиционер, видимо, живо себе все представил, так как выражение его лица из растерянного стало серьезным и торжественным.
– А сколько ты девок перелапил, сукин ты сын! – вдруг со злобой и уже без всякой иронии произнес лейтенант. – И ведь ни одной и синячка не оставил! Нет, напугает девку до смерти, надругается над ней морально, и фунт прованского масла!.. Эх, не работай я в милиции, честное слово, взял бы я хороший железный прут и этим прутом, Васенька… Ну ладно, пошутили и будет, – сам себя остановил лейтенант, сощурившись глянул на привязанного, потом весело сказал напарнику: – Поехали, Семен!
Лейтенант вернулся к машине, сел за руль и включил мотор.
Молоденький милиционер, вновь растерявшись, нерешительно последовал за ним.
