Ита вспомнила и свои чувства во время беременности и одобрительно кивнула головой.
– Как-то пьянеешь от этих чувств, – произнесла она, – и кроме ребенка ни о чем не думаешь. Я это хорошо знаю.
Маня закрыла глаза от боли и тихо застонала. Ита, удрученная, молча сидела подле нее и со страданием смотрела ей в глаза. В палате уже было меньше шума. Все женщины чинно лежали на своих местах, и зал принимал свой обычный скучный, официальный вид.
У двух кроватей стояли фельдшерицы и наливали в висевшие на стене кружки воду, которую им подавала служанка. Гайне инстинктивно почувствовала, что нужно уйти и начала собираться. Маня уже громко стонала, губы у нее стали еще краснее, а глаза глубже ушли под лоб.
– Я еще навещу вас, дорогая, – прошептала Гайне, пугаясь этих стонов и не зная, что делать.
Маня вместо ответа сильно крикнула. Ита от страха вскочила. На крик прибежала фельдшерица, а Гайне, опустив голову, быстро пошла к выходу, чтобы избегнуть неприятностей. Она шла с тяжелой головой, опять потерявшись во дворе, и, глядя на мрачные и неприветливые строения, не верила теперь, что из них человек может вырваться живым. Точно длинные змеи, тянулись флигеля во все стороны, и синеватые от косого света стекла окон, как глаза, зловеще глядели на нее, когда она проходила мимо них.
«Погибла Маня», – пронеслось у нее, и, вспомнив, что ее ребенок тоже за этими стенами, она со стоном вздохнула.
Случайно она набрела на ворота и пошла к выходу. Когда она очутилась на улице, то вдруг увидела Михеля, который, казалось, поджидал ее. При виде Иты, он быстро подошел к ней и без предисловий стал кричать, что уже час, как поджидает здесь, но еще более разозлился, когда она заметила ему, что не знала об этом.
– Ты всегда должна думать, что я тебя поджидаю, если так мало приносишь мне, дрянь этакая.
Ита даже не подумала упрекнуть его в том, что он не спрашивает о ребенке.
И только ради того, чтобы отвести его гнев, который мешал ее думам, сказала искусственно спокойным голосом:
– Помнишь, Михель, Маню? Она лежит здесь при смерти. Я только что от нее.
Михель притих и засвистал.
– Да, да, я что-то слышал об этом, – пробормотал он, – но Яша совсем не знает, что ее болезнь так опасна.
– Вероятно, потому он и поспешил сойтись с другой. Правда, вот уж подлец. Хорошие товарищи у тебя, Михель, нечего сказать.
– Ну, ну, это не твое дело. А на какой черт, скажи, нужна ему больная?
Ита с ненавистью посмотрела на беспечное лицо Михеля и, сдержав еще раз закипевший в ней гнев, вынула последние пятьдесят копеек, молча отдала их ему, и когда он ушел от нее, облегченно вздохнула и поспешила домой.
Мальчик Гайне умер на следующий день вечером и был перенесен в мертвецкую вместе с другими умершими, где они и должны были оставаться до утра В мертвецкой уже лежала Маня, скончавшаяся несколькими часами раньше. Она умерла, не примирившись с жизнью, и лицо ее сохранило выражение отвращения, которым она была полна в последние часы. У смертного одра этой несчастной женщины не было ни одного родного человека, и лучшие мысли, которые ей казались важными и хотелось высказать, она унесла с собой в могилу. Вместо живого человека, только что кипевшего страстями, образовалась свободная пустота, ждавшая своего заполнения новой жертвой.
В тот же самый вечер Эстер, сперва проведав свою семью, отправилась к Гайне, чтобы известить ее о смерти ребенка. Эстер была очень оживлена от забот и предстоящих перемен, так как всегда эти, хотя и хлопотливые, перемены сулили недурной излишек заработка. Счетов своих с Итой она точно не помнила, но знала, что много перебрала у нее, и это вместе со свежими деньгами и подарками, которые должны были явиться с новым ребенком, обещало нечто очень приятное и желанное. Она весело закусила, поболтала с соседками, перед которыми нарочно делала печальное лицо, и это было тоже ей приятно, ибо свое благополучие только тогда хорошо сознаешь, когда чувствуешь, что другому скверно, – а потом, приказав мальчику не пускать отца ложиться до ее прихода, отправилась к Гайне. По улице она как бы плыла, а не шла, так легко у нее было на душе, и когда явилась к Ите, то была совершенно вооружена, чтобы не упустить заработка, который мог ей перепасть у Гайне. В кухню она вошла не прямо, а постучала в окно. Цели этого нового приема она и сама не знала и действовала, как по вдохновенно, и, впущенная кухаркой, словно под влиянием ужаснейшего горя, упала, а не села на стул, опустив голову, согнувшись вдвое и свесив руки, так что чуть не доставала ими до пола. Кухарка, при одном взгляде на эту странную позу, поняла о случившемся несчастье и из сожаления быстро закрыла дверь, ведшую в комнату, чтобы не дать Ите возможности расслышать голосов. Сделав это, она подошла к Эстер, тронула се за плечо и тихо спросила:
– Умер? Не тяните долго.
И, впившись в нее глазами, ловко высвободила свои уши из-под платка, покрывавшего ее голову, с целью не пропустить ни одной буквы из ответа.
– Только что скончался, – прошептала Эстер, исправив положение своей головы и тела. – Но я не в силах передать бедной Ите эту весть. Возьмите на себя заботу. Подготовьте ее как-нибудь. А я не могу. Я так измучена смертью и концом этого несчастного мальчика, что ее горя уже не вынесу. Ах, счастливы вы сто раз, что не присутствовали, как он умирал. Ведь он, как взрослый, прощался со мной. Я еще как будто вижу его. Право, на родную мать так не смотрят, как он глядел на меня. Пожалуйста, пойдите к ней, скажите ей.
– Этого, Эстер, я не могу на себя взять, не рассчитывайте на меня. Я бы себе никогда не простила такой жестокости. Приятно быть хорошим вестником. Вы, Эстер, уже в деле – кончайте его. Вам простительно. Не вы виновны и сделали для ребенка больше, чем человек может.
Эстер подняла глаза к небу, как бы призывая его в свидетели своей доброты, и решительно сказала:
– Позовите ее, она по мне сама догадается. Какое несчастье, Боже мой, какое ужасное несчастье.
Они еще несколько времени препирались, кому пойти, но Эстер, наконец, надоела комедия, и она встала с намерением самой отправиться вызвать Гайне.
– Нет, лучше уже я пойду, – решила кухарка, подумав. – Ита может насмерть перепугать ребенка. Ступайте в подъезд и подождите. Я ее сейчас пришлю.
Эстер одобрительно махнула головой и вышла. Но не успела еще усесться на скамейке, как увидела бежавшую к ней Гайне.
– Что случилось, Эстер? – крикнула та изменившимся голосом. – Что, что такое? Ах, не говорите еще.
Она закрыла уши руками и, не выдержав волнения, визгнула из всех сил. Эстер степенно поднялась и, обхватив ее руками, ласково, но серьезно сказала:
– Ну, что же за беда, Ита, не вы первая, не вы последняя. Будут еще у вас дети. Дорогому мальчику теперь лучше, чем нам. О, поверьте, гораздо лучше. Ита, что же это вы делаете? Ита! Бог с вами, несчастная.
Гайне, вырвавшись от нее, вцепилась обеими руками в свои волосы и с ожесточением выдирала их. При этом она кричала, как помешанная, издавая ужасные крики, долгие и густые, и топала ногами. Крики моментально собрали народ вокруг нее. Все толпились и с тревогой спрашивали друг у друга, что случилось, и не успокоились, пока Эстер не рассказала ближайшему к себе человеку, в чем дело. А Ита продолжала кричать одними звуками, не находя ни одного слова для выражения своего горя, и колотила себя уже кулаками по голове. Кругом нее разносился говор, и каждый что-нибудь делал, чтобы помочь ей. Кто-то уже держал в руках лимон, запахло нашатырем, кто-то перехватил туго-натуго руку Иты подле плеча платком чтобы не дать ей упасть в обморок, а Гайне все кричала, точно то, что управляло ее голосом и криком, совершенно испортилось, а воля была бессильна задержать эти звуки. Вдруг она внезапно замолчала и упала без чувств. Несколько человек подхватили ее и осторожно понесли наверх. Потом разошлись и остались выжидать во дворе, не понадобится ли еще их помощь. Подле нее остались Эстер и кухарка и хлопотали, чтобы привести ее в чувство. Барыня, встревоженная шумом, зашла в кухню, посмотрела на лежавшую мертвенно-бледную кормилицу, разузнала в чем дело, и осталась подле на несколько минут, выразив на лице соболезнование. Потом вышла расстроенная, думая, главным образом, о том, как отзовется на ее ребенке горе Гайне.
«Если бы это случилось на две недели позже, мальчика можно было бы отнять, а ее отправить».
Но еще более огорчилась барыня, когда подумала, что сегодняшнюю ночь ей придется самой повозиться с ребенком.
Ита, между тем, понемногу приходила в себя. Дикими, большими глазами она оглядела комнату и заметив, наконец, Эстер, сначала не узнала ее, но инстинктивно крикнула от страха. Эстер быстро начала ее уговаривать, стараясь смягчить свой голос, и при содействии кухарки начала приводить в пример массу прекрасных и нравственных историй о том, как хорошо, если дети умирают в раннем возрасте, не познав ужасов жизни. Гайне с тупым отчаянием слушала их, заливалась ненадолго слезами, опять слушала и незаметно дала усыпить болевшее чувство. Когда она заговорила, то заговорила как бы простуженным и пропадавшим голосом и попросила Эстер рассказать ей подробно о последних минутах ребенка.
