грел. Зенитчики нашли способ, как не мерзнуть в океане. На выходное отверстие набрасывали брезент, снятый со шлюпки, и сидели под ним, как в шалаше, грелись. В общем, хороший был способ.
Про это узнал Феликс Громов — шеф БЧ-2, командир сообразительный и ловкий. Поскреб пальцами затылок, прикидывая, как лучше проучить подчиненных, произнес удовлетворенное "О!" и поспешил на камбуз к коку.
Там взял полведра муки и спустился в машинное отделение. Муку высыпал прямо в вентиляционную трубу, вентилятор мигом всосал белую пшеничную пыль и поволок дальше, на выход.
Поднявшись на мостик, Громов прокашлялся, освобождая голос от хрипа и объявил по громкой связи:
— Зенитная батарея — срочно построиться!
Зенитчики тут же вылетели из брезентовой схоронки и с большим недоумением начали разглядывать друг друга. У них были белые мучные лица, бушлаты были белыми и то, что под бушлатом, — также белым. Все было в муке. Тельняшка, синие полосы ее, например, совсем не просматривались, погоны тоже… Хохот волной покатился по всему кораблю. Зенитчики тоже смеялись, не отставали от других, смеялись над собой, над холодом, заставившим их заниматься изобретательством, над громко грохочущими железными волнами.
Сейчас, спустя годы, Москалев вряд ли бы подставился под выпад находчивого командира, придумал бы что-нибудь свое — ныне у него и седые волосы есть, и мудрость в котелке, и… хотя силы уже не те. Да все, честно говоря, не то, даже цвет воды во владивостокских бухтах и цвет неба над городскими заливами.
Миновало время, — очень немного времени, между прочим, — и Феликс Громов стал командиром "Выдержанного", а потом пошел дальше и, когда автор этих строк общался с ним осенью 1992 года, Громов был уже четырехзвездным адмиралом, командовал всем Военно-морским флотом Российской Федерации и о "Выдержанном", эскадренном тихоокеанском миноносце, наверное, уже совсем не помнил. А может, и помнил, не знаю.
Москалев этого тоже не знал.
Господи, какое было беззаботное и чистое то время, полное тепла, дружеских тостов, рукопожатий, подначек! Громову можно было, конечно, ответить своим ведром муки, несмотря на то что он командир, но зенитчики этого делать не стали. Наверное, потому не стали, что у них была совесть и, кроме совести, кое-что еще…
Но об этом — разговор особый. А вообще-то, с позиций Москалева, отсюда, издали, из жаркой чилийской печки, все видно очень хорошо, потому так часто и вспоминается прошлое.
Впрочем, если разобраться, печка здешняя не такая уж и жаркая. Днем печет так, что человек плавится, делается дурным, кожа с него слезает, как шкура с вареной колбасы, а вечером температура опускается до плюс шести-семи, и люди ознобно стучат зубами… Плюс шесть после плюса сорока пяти — это очень холодно.
21
У "Юниверсал фишинг" в порту имелся свой сотрудник, который, как и большие начальники, назывался так же выспренно, едва ли не по-королевски — "шеф флота" и был принят на работу, когда Геннадий еще только готовился со своей "армадой" отплывать из Владивостока. Звали его Серхио Васкес.
Происходил Серхио из богатой семьи, был общительным, в его обязанности входило решение вопросов, связанных с деятельностью катеров и вообще со всякими морскими делами. Помочь Геннадию он не мог, но, как и шеф-кэп, относился к бедам его сочувственно.
Как-то он прибыл на внутренний рейд на легком катере — сам сидел за рулем, щурился доброжелательно, иногда приподнимал защитные очки, чтобы поймать глазами яркий лучик солнца, а если удастся, то и уцепить его зубами. Около москалевских ботов, выстроившихся в одну линию, дал реверс, — резко затормозил, из-под днища его катерка вылетел большой вспененный вал, похожий на снежный… Серхио съехал с этого вала чуть ли не на заднице и поинтересовался, где находится Маскаилёфф?
Геннадий вышел на палубу, сбросил шефу флота веревочный трап. Тот по-обезьяньи ловко взлетел на водолазный катер.
Разговор шел на морском воляпюке — смеси русских, испанских, английских слов, жестов, мычания, закатывания глаз под лоб, улыбок, хрюканья и еще десятка других вспомогательных способов, которые описать, а значит, и передать невозможно.
Все дело в том, что на каждом катере у Геннадия имелось по два вспомогательных плота, а по штатному расписанию положен был один. Вот Серхио и предложил продать плоты, положенные сверх нормы, а вырученные деньги пустить на жизнь.
Мысль была хорошая, Геннадий о плотах уже думал. Если не продать хотя бы что-то, то очень скоро его славный коллектив поволокут ногами вперед на местный погост. Ждать этого торжественного момента осталось недолго. И тем не менее Геннадий отрицательно покачал головой.
— Но, Серхио! — сказал он.
Брови на лице шефа флота удивленно подскочили и заползли под волосы.
— Вдруг нам не сегодня завтра дадут лицензию, а? А у нас плотов нет…
Брови, запутавшиеся в густой шевелюре Серхио, выпутались и встали на свое место: это надо же, какой наивный тип этот русский капитан! Пока он не сунет паре-тройке волосатых лап по толстой пачке денег с изображением американского дядьки, чье лицо украшено приторной улыбкой, дело не сдвинется ни на миллиметр, да и потом, когда сдвинется, также придется добавлять "зелень" в те же самые волосатые лапы. Наивный Геннадий верит в то, во что ни один чилиец уже лет двадцать не верит…
— Хэ! — огорченно махнул рукой Серхио и прыгнул в свой легкий, как пушинка катерок. Прежде чем отплыть, достал из рундучка, находящегося под водительским сиденьем, три буханки хлеба и перекинул Геннадию на борт, тот ловко поймал хлеб, буханку за буханкой, прижал руку к груди — спасибо, мол. Серхио в ответ только головой покачал:
— Хэ, русо-русо!
Опасения насчет плотов у Геннадия имелись веские: все прибывшее из Владивостока имущество висело на нем (кроме горняцкого, естественно), за все с него спросят, за каждую гайку и обрывок каната… И если чего-то не будет хватать, голову открутят. Открутят не Баше, не Толканеву с Охапкиным, а ему, Геннадию Александровичу Москалеву. И, естественно, постараются прицепить какой-нибудь хлесткий ярлык.
А ярлыков Геннадий опасался.
22
Жаренная в большинстве случаев на воде и собственном жире рыба надоела до тошноты, все попытки добыть разрешение на промысел морисков ничего не дали и перспектив не было никаких, умирать на чужой земле, где даже солнце утром, обычно сияющее, радостное, часто казалось черным, тоже не хотелось. Да и во имя чего умирать, спрашивается? И ради чего?
Ради трех катеров, которые в полутропической жаре и едкой соленой мокрети уже начали гнить и, если их не ремонтировать регулярно, не подкрашивать и не убирать ржавь, через год от них останется лишь одно воспоминание, — ради
