Горло перехватило, я с трудом просипел:
– Что случилось?!
Но Казанцев не слышал.
Заунывный, на одной ноте вой сводил с ума. Я вспомнил о спавших поблизости девчонках – так и заиками стать недолго! – и затряс Казанцева за плечи:
– Да очнись же! Тебе просто приснился дурной сон! Понимаешь? Дурной сон!
Витек на мой крик не отреагировал, у него даже зрачки не дрогнули. Он по-прежнему смотрел куда-то за мою спину и монотонно выводил:
– А-а-а…
Я изо всех сил шлепнул его по щеке и тут же отскочил в сторону. На всякий случай. Я не удивился бы, вцепись Казанцев мне в щиколотку зубами. Уж очень дико выглядели его глаза! Как у загнанного зверя.
Старался я не зря: вой наконец прервался. Витек поднял дрожащую руку и довольно внятно простонал:
– Т-т-там!
Но я не обернулся. Потрясенно смотрел на руку друга детства и одноклассника и в очередной раз не верил своим глазам.
Не хотел верить!
Так было бы правильнее сказать.
В его грязной руке был зажат обкусанный кусок хлеба. Того самого черного хлеба, что Вован при всех спрятал в карман и определил нам на завтрак.
Я вырвал его у Витька и осторожно поднес к носу: остро пахну́ло салом. Мой рот мгновенно наполнился слюной, скулы свело, и я с огромным трудом заставил себя сунуть ломоть в карман.
И вновь ожесточенно затряс Витька, почти с ненавистью всматриваясь в бледное запрокинутое лицо:
– А сало сожрал, скотина?! Сожрал?! Как ты мог, а?! С нами же девчонки! Нам еще из болота выбираться!!!
Но Казанцев меня по-прежнему не слышал. Трясущийся палец все так же указывал куда-то за мою спину, из разинутого рта длинной струйкой бежала слюна. Глаза его были абсолютно круглыми и казались какими-то пустыми.
Я брезгливо отстранился и обернулся. И едва не заорал сам.
Небо на востоке посветлело, и спустившийся на болото плотный туман словно светился. Странно комковатый, он колыхался перед нашими лицами, вязкий, как кисель. Рваные лохмотья тумана перебирал легкий утренний ветер, зловещие фигуры то складывались, то распадались на наших глазах на отдельные клочья.
Лишь одно изображение держалось стабильно, и именно оно вгоняло в дрожь – чудовищных размеров, но почти человеческое лицо.
Меня передернуло: огромные глаза, казалось, внимательнейшим образом рассматривали нас. Белесые, невероятно живые, с пронзительными, слегка мерцающими зрачками. Тонкогубый рот кривился в язвительной, все понимающей усмешке. Поразительно острые зубы хищно поблескивали.
С острова снова потянуло ветерком, и дикое изображение еще заметнее ожило. Длинный-предлинный язык плотоядно прошелся по нижней губе, и Витек застонал от страха.
Я едва отвел глаза от жуткого зрелища. Меня колотило. Вдоль позвоночника бежала струйка пота, ноги в коленях неприятно подрагивали, руки стали липкими и холодными.
Я зажмурился, медленно приходя в себя. Чувствовал я себя премерзко – купиться на примитивный мираж, жалкое порождение тумана!
Кретин!
Но гораздо большее отвращение мне внушал Витек. Может, потому, что еще пару дней тому назад я искренне считал его мировым парнем.
Я услышал короткий смешок – прекрасно знакомый! – и вздрогнул. В панике зашарил взглядом среди уродливого низкорослого кустарника, но Гора не увидел и обозлился еще больше.
«Представляю, что он теперь о нас думает! Наверняка и разбудил меня специально, чтобы я Витька на горячем застукал. А если еще и монстр из тумана – его рук дело, здорово же Гор повеселился…»
Я стиснул кулаки: да уж, этого похода мне до самой смерти не забыть!
Я бесцеремонно развернул перепуганного Казанцева спиной к монстру, лицом к смутно вырисовывавшимся в тумане деревьям. Потом брезгливо пнул его чуть пониже спины. Придержал за шиворот, чтобы он не упал, и яростно прошипел:
– Ты мне зубы не заговаривай и туманом не отвлекай! Говори лучше, гад лопоухий: сало съел или нет?
Витек икнул. Потаращился на надежную, усыпанную сухими иглами землю и снова икнул. Наконец поднял на меня затравленный взгляд.
Я в сердцах дал ему затрещину.
– Ну?!
– Съел… – покорно прошелестел он.
Я ахнул, ноги мои подломились, и я осел на землю. Посмотрел на низко склоненную голову Казанцева и тупо спросил:
– Зачем?
Витек равнодушно пробормотал:
– Есть хотел…
– А другие не хотят?! – с силой выдохнул я.
Казанцев как-то отстраненно заметил:
– На всех этого куска не хватило бы. А так – хоть один наелся…
Я задохнулся от негодования и долго ловил воздух широко раскрытым ртом. Потом удивленно прошептал:
– Как ты мог?! Вчера перед сном ты ТАК играл…
Витек вяло пожал плечами:
– При чем тут музыка?
Я сдвинул брови, но объяснить ему ничего не смог. Не хватало слов. Просто мне всегда казалось, что настоящий талант и предательство – несовместимы.
Или я ошибался?
Я горько усмехнулся: получается, человек, словно хамелеон, меняет цвета. Стоило Витьку отложить гитару, как музыкант в нем исчез. Ночью – гений, понимавший всех, он теперь понимает и слышит лишь себя?
Я нащупал в кармане оставшийся кусок хлеба и судорожно вздохнул. Витек заметил мое движение. Неожиданно оживился и вкрадчиво, с деланым добродушием предложил:
– Съешь! Там все равно мало осталось, только дразнить ребят.
Его глаза в утренних сумерках странно поблескивали, бледное лицо застыло в напряженном ожидании, и меня передернуло от внезапной брезгливости.
Я вдруг перестал удивляться. Холодно посмотрел на Витька и с интересом спросил:
– Слушай, а как ты собирался объяснить остальным пропажу еды?
Казанцев понял мой вопрос по-своему. Решил, что меня останавливает только страх перед друзьями. Нервно облизнул губы и успокаивающе сказал:
– При чем тут мы? Вся еда была у Вована в кармане!
Я смотрел на него непонимающими глазами. Витек с досадой бросил:
– Ешь спокойно. За все этот кретин ответит. – И со злостью выдохнул: – Нечего было роль вожака на себя брать! Тоже мне, командир! Все под себя заграбастал. Вот пусть утром и кается перед нами – где хлеб и сало потерял и когда!
Я не верил собственным ушам. Витек сузил глаза и осторожно предположил:
– А то, может, и съел? Сам. Как он докажет обратное?
Я позеленел. Внезапно меня замутило, я с трудом подавил рвотный позыв. Во рту остался неприятный привкус желчи, горькой, как эта жизнь.
Я отыскал взглядом валявшуюся в стороне гитару: Витек притащил ее с собой, не мог расстаться с ней и на пять минут.
Едва двигая застывшими от внезапного шока губами, я продребезжал:
– Чтобы никогда… Никогда!
Глаза застилала багровая пелена. Мне и в голову не пришло стукнуть самого Витька – какой смысл? Но вот его гитара…
Я ненавидел ее!
За вчерашний обман.
Неожиданно для себя я прыгнул на несчастный, совершенно невинный инструмент, и принялся безжалостно топтать его.
Под тяжелыми кроссовками крошилось тонкое дерево. Жалобно гудели, обрываясь, струны. А я сладостно хекал, растирая в пыль обломки, и несвязно выкрикивал:
– Чтоб никогда больше не играл нам! Понял, нет?! Никогда! Никогда! Никогда! Хватит врать!!!
Потрясенный Витек смотрел на свою драгоценную гитару, вернее, на ее жалкие остатки, и плечи его опускались все ниже и ниже.
Казанцев когда-то говорил нам, что этот инструмент еще в прошлом веке привез из Испании его дедушка со стороны матери. И лучшей гитары, он, Витек, в руках не держал, хотя перепробовал многие.
А теперь ее больше не было.
Совсем.
Навсегда.
По его щекам покатились слезы. Частые, крупные. Казанцев оттолкнул меня в сторону. Упал перед грудой матово поблескивавших дощечек на колени и неверяще прошептал:
– И ЭТО – из-за жалкого кусочка сала?!
Я тяжело вздохнул. Боль и разочарование куда-то ушли, осталась лишь пустота.
Казанцев беззвучно плакал над своей гитарой, и мне не было его жалко. Гитару – да, его – ни капли.
– Из-за сала… – дрожащими губами повторил он.
Я равнодушно отозвался:
– Дурак! Так ничего и не понял.
И поплелся будить остальных. Как-то нужно было объясниться с ребятами…
К моему искреннему изумлению, ребята не рассвирепели. Может, из-за убитого горем Витька.
Он по-прежнему рыдал над своей разбитой гитарой и вяло перебирал дощечки. Все пытался их сложить, издали это походило на сложную мозаику.
Даже Лилька, жадно поглядывавшая на уцелевший кусок хлеба, на Казанцева с упреками не набросилась. Зато на меня она посматривала почти со страхом. И старалась держаться подальше.
Орлов же похлопал меня по плечу и ухмыльнулся:
– Ну ты и зверь, Сашок! Честно, не ожидал.
Вован – а я всю жизнь считал его толстокожим! – смотрел на нас обоих со странным сочувствием.
Лена подошла чуть позже, когда ребята немного успокоились. Подняла на меня ясные глаза и прошептала:
– Я тебя понимаю.
Я пожал плечами: если честно, я и сам себя не понимал. Просто чувствовал себя оплеванным. Почему – не знаю.
