Не знаю почему, но я снова почувствовала себя в ее присутствии неловкой дурнушкой. Хотя приветственный взгляд адвоката Самсонова, с которым беседовала Ксения, сказал мне об обратном. И не только взгляд.
– Добрый день, Мария. Вы сегодня очаровательны. Совершенно очевидно, что вы оправились от последствий… не будем лишний раз упоминать, – вполне дружелюбно высказался адвокат.
– Правда? – переспросила я и перевела взгляд на Кристалинскую: – Вам тоже так кажется, Ксения, или господин Самсонов просто льстит мне по непонятной причине?
– Видит бог, я не льстил и даже не помышлял, – торжественно заявил Самсонов. – Ксения, дорогая, подтвердите, что я не погрешил против истины и Мария в самом деле выглядит чудесно.
Та глянула на меня искоса. Мне бросилась в глаза ее мертвенная бледность. То ли такой макияж, то ли Ксению снедает тревога.
На фоне этого бледного лица пугающе ярко выделялись сочные губы и большие бархатные глаза, взгляд которых, надо сказать, я выдерживала не без труда.
– Не так ли? – весело уточнил адвокат.
– Еще бы! – тихо обронила она.
Это замечание могло касаться чего угодно…
Потом я увидела подсудимого. Алексея Ельцова ввели в зал суда двое рослых охранников, меньший из которых превосходил подсудимого ростом самое малое на полторы головы и был чуть ли не вдвое шире в плечах.
Ельцов выглядел еще более жалким и испуганным, чем в СИЗО. Он тупо смотрел себе под ноги. Отросшие волосы слиплись и упали на лоб.
Алексей поминутно облизывал губы и судорожно переплетал пальцы.
Откровенно говоря, ничего, кроме сочувствия и искренней щемящей жалости, он не вызывал. Меньше всего он напоминал человека, который совершил хладнокровное и подлое убийство пожилой женщины. Несоответствие между фигурой Ельцова и обстановкой в зале было разительным – прутья клетки и свирепые конвоиры казались возмутительным излишеством, неуместной предосторожностью, учитывая его жалкий, подавленный вид.
Я бы дала ему сейчас восемнадцать лет. Не в том смысле, в каком «дать восемнадцать лет» произносится в залах судебных заседаний, то есть в контексте приговора. Просто он выглядел очень юным и незащищенным. Когда же его втолкнули в клетку и он медленно и осторожно опустился на скамью, словно ожидал, что на нее какие-то шалуны положили кнопки или разлили чернила, то и вовсе стал похож на пятнадцатилетнего робкого подростка в компании более разбитных мальчишек.
Наверно, то же ощутили и многие из публики, потому что по залу покатилась гулкая волна шепотков, из которой вырвалось несколько фраз:
– Засудят мальчишку. Да кого он мог убить? Воробья, что ли? Вон какой маленький…
– Настоящих преступников и тех отпускают, а тут нашли, кого судить. Был бы настоящим киллером, уже пять раз бы под залог отпустили.
– А невеста его, вон та, расфуфыренная, с красными губищами, говорят, рада-радешенька, что ее Алешку посодют. Стоит, с каким-то мужиком базарит. Улыбается еще…
– А мальчишка-то явно не виноват – жалко парня, – уцепился мой слух за фразу, абсолютно созвучную моему настроению.
С неприязнью я смотрела на обвинителя, который на удивление тонким и пронзительным, особенно для человека его профессии, голосом начал читать материалы уголовного дела, а потом стал по одному вызывать свидетелей.
Мнения всех этих лиц я уже успела выучить наизусть, особенно это касалось Риммы Маратовны Ищеевой, которая одно за другим метала обвинения в Ельцова, а тот только вздрагивал и ежился, словно ему было зябко и становилось все холоднее и холоднее.
Он, видимо, потерял веру в то, что сможет выйти из зала суда свободным человеком, и чувствовал себя почти осужденным.
После выступления домоправительницы Ищеевой в заседании образовалась довольно длительная пауза, судья переворачивал листы документов, приобщенных к делу, и я, воспользовавшись удобным моментом, начала оглядывать присутствующих. Их было довольно много, человек сорок или около того. Лица были по преимуществу незнакомые. Кроме, разумеется, Ксении Кристалинской, Самсонова… ага, а вот и мать обвиняемого. Она сидела на заднем ряду, облаченная в черный, несмотря на жару, костюм, и, хотя считается, что черное сужает, она выглядела по-слоновьи огромной.
Жутковато смотрелось ее большое белое лицо, похожее на непропеченный блин. Только вокруг глаз кожа была красной, очевидно, заплаканной. Лицо опухло. В руках ее снова и снова появлялся платочек, которым она терла глаза с такой интенсивностью, что не приходилось удивляться их красноте.
Жестикуляция показалась мне какой-то фальшивой, и я раздраженно отвернулась.
Заседание возобновилось.
– Слово предоставляется защите, – объявил судья. – Господин Самсонов, прошу вас.
Самсонов говорил около пяти минут, я даже не слушала, что, собственно, он вещает. Я знала, что он сейчас вызовет свидетеля, и прекрасно понимала, что этот свидетель может сказать.
– Вызываю свидетельницу Кристалинскую, – провозгласил Самсонов.
Ксения, очень бледная, но совершенно спокойная, пугающе спокойная под взглядами пялящихся на нее зрителей, встала и прошла на свидетельское место. Кто-то осуждающе шикнул, но тут же замолк.
Адвокат Самсонов между тем говорил, оживленно жестикулируя и принимая эффектные позы:
– Суд не принимает во внимание многих фактов по той простой причине, что они еще не были представлены уважаемому суду. Как известно, Татьяна Оттобальдовна Таннер ушла из жизни в промежутке примерно между двадцатью двумя с половиной и двадцатью тремя часами. Следовательно, подсудимый Алексей Ельцов должен был находиться в это время у Таннер. Но у него есть алиби…
В зале зашумели. Публику призвали к порядку. Самсонов продолжал:
– У него есть алиби, по которому он никак не мог находиться в этот временной промежуток в доме убитой. Это алиби обеспечивается показаниями вызванной мною свидетельницы Кристалинской. Это его близкая подруга, без двух дней законная супруга, и можно бы возразить, что она заинтересована в оправдании Ельцова. Но разве она согласилась бы выйти замуж за убийцу, а ведь Ельцов был арестован уже на следующий день после смерти Таннер? Нет, эта женщина не согласилась бы связать свою жизнь с преступником. Ксения Константиновна, подойдите сюда, прошу вас.
Ксения посмотрела на судью, потом перевела взгляд на адвоката, затем быстро окинула взглядом зал, на мгновение задержавшись на моем лице. И, едва раскрыв губы, выдохнула (холодный кол пронзил мне грудь, когда я поняла, что именно она говорит):
– Я хочу отказаться от своих предыдущих показаний.
Вот этого от нее никто не ожидал: ни адвокат Самсонов, ни Валентина Андреевна Ельцова, ни обвиняемый, ни даже суд с прокурором. А сидящий за решеткой Алексей, бледный, всклокоченный, вскочил со скамьи и, вцепившись в решетку подрагивающей рукой, пробормотал невнятно:
– Что… Ксюша, что ты такое говоришь? Господи, что ты такое несешь? Кто… тебе…
– Я намерена внести изменения в мои показания, – твердо повторила Ксения, не глядя ни на кого. – На меня оказывали давление. Я должна сообщить суду правду.
– Правду?.. – изумленно поднял брови адвокат Самсонов, который, похоже, впервые в жизни был так удивлен. – Какую еще правду?
Тут послышался какой-то неясный, нарастающий шум, звучно распахнулась входная дверь, я обернулась и увидела, как в зал входят трое. Двое мужчин были мне совершенно незнакомы, а третьего я узнала. Хотя, если говорить точно, и с этим я никогда не встречалась. Но я узнала его.
Он был статен и превосходно одет. Волосы, черные и густые, были аккуратно зачесаны назад. Впечатление от облика этого великолепного самца портили разве что чуть провисшие щеки и длинноватый нос, что делало его похожим на какую-то хищную птицу. Ястреба… или нет – грифа.
Да, грифа. Потому что этот человек, приближающийся к судейской кафедре чуть раскачивающейся вальяжной походкой, был Владимир Туманов. Люди которого едва не убили меня.
«Убийца непременно будет там», – остро вспыхнуло в сознании. Там – это здесь, в суде. Так написал в своей странной записке Родион Потапович…
При появлении Туманова по залу прошелестел легкий шумок, но тут же затих. По-видимому, владелец ночного клуба «Белый гриф» и шеф охранной структуры «Остгот» был не самой подходящей фигурой для публичных пересудов.
Господин Туманов уселся на последнем ряду между своими телохранителями и без особого интереса глянул в зал. Увидел Ксению и стал постукивать ногтем об обивку стула, вроде бы пришел в театр на скучную комедию. С Ксенией в главной роли.
Впрочем, забегая чуть вперед, следовало признать, что ее роль была более трагической, чем комической… а потом действо и вовсе закрутилось в буйном трагифарсе.
Я очень внимательно наблюдала за Ксенией. Да, она обладала завидным хладнокровием. При появлении Туманова в ее лице не дрогнул ни один мускул.
